Глаза Фемиды

Но начиналось все с царя-батюшки. Привезли его в семнадцатом году со всем его семейством в Тобольск и поселили под охраной в губернаторском доме, недалеко от пристани. Жило царское семейство тихо, никому не мешало всю зиму. Самодержец росточком был невелик, собой неприметен и держался с охраной просто. Не гнушался сам дрова пилить, для разминки кровообращения и пищеварения. А после обеда в карты с архиепископом Гермогеном, питерским своим старым приятелем поигрывал. Первые дни тоболяки толпами ходили смотреть на царя, а потом перестали: привыкли. Живет себе и живет, ну и пусть — кому он мешает. Тем более семья его из одних баб. Потом оказалось — мешает и очень сильно, так, что спать не дает. Весной восемнадцатого, не дожидаясь начала навигации, увезли его с частью семьи санным путем в Екатеринбург, где, говорят, потом и расстреляли. Оставшихся в Тобольске, царских родственников и Гермогена с главным татарским муллой отправили вдогонку через Тюмень на пароходе «Социалист», да не всех в сохранности доставили.

Флотские все друг-друга знают и между собой коротко общаются. Встретятся два матроса с разных пароходов и разговоров у них не переслушать: кто кого обидел, кто кого приголубил, сколько заплатил и сколько должен — все известно становится, как в одной семье. Слухи по реке быстро разносятся: не удержать. Гермогена тобольский предисполкома Паша Хохряков арестовал, по подозрению, а скорее всего потому, что со своей христианской моралью: не укради, не убий, не пожелай жены ближнего он у новой власти хуже кости в горле торчал. Кость из горла удаляют. Вот и Гермогена решили удалить, раз и навсегда, вместе с муллой заодно. Когда на пароход их вели, командиру отряда Бухеру наказ дали: вези так, чтобы не доехали. А в охрану сволочь всякую занарядили: латышей, китайцев, киргизов и анархистов, от которых сам Хохряков, коменданта Кронштадта Вирена не пожалевший, и тот отказался, постарался от себя подальше сплавить. Провиант команде и охране на дорогу отпустили специальный: консервированные ананасы, американские сигары и двадцать ящиков крепчайшего ликера «Бенидиктин» — набор, от которого нормальный человек дуреет до бессознания, особенно после кокаина. А в охранной команде подобрались, как на подбор, почти сплошь кокаинисты, еще с германского фронта. Кое-как отплыли, с борта на борт переваливаясь. За «Бенедиктин» взялись не откладывая: сами не выпьем — другим достанется. Первый тост был за мировую революцию, второй — за погибель контрреволюции, третий — никто не помнит за что, потому, что сладкий ликер пили чайными кружками, как квас.

Наутро, одурев после беспробудной пьянки, передравшись между собой и с командой, озверевшие нелюди вытащили на верхнюю палубу архиепископа и муллу. Бывший актеришка, горбоносый Бухер тряхнул пархатыми черными кудрями, наверное, представил себя на сцене в роли Понтия Пилата и предложил своим подельникам, ерничая и измываясь: «Пришла пора попам в грехах перед пролетариатом каяться. Революционная власть к своим врагам добрая — дозволяет перед народом покаяться и богу помолиться за свое спасение в царствии небесном. Каждому из нас свое царствие: мулле — свое, попу — другое, а пролетариям — царство революционной справедливости. Жестокая справедливость требует суда над кровососами рабочего класса и крестьянства. Но будем к ним снисходительны — дадим помолиться. Эй, вы, прихвостни империализма, молитесь, вам говорю, пока я добрый!»

Мулла на его слова сложил ладони и, повернувшись лицом к востоку, зашептал тихо и часто-часто на арабском или татарском. Гермоген же, взяв левой рукой нательный крест, вознес правую для благословения: «По приказу не молятся, сын мой, неразумный, а только по велению души, преданной господу. Но я тебе твой невольный грех прощаю, ибо не сам ты эти слова рек, а хмель и противник рода человеческого воспользовались для бесовщины твоими устами. Пока не поздно, обратись к господу. Будь же вовеки здрав и опомнись, сын мой».