Глаза и уши режима: государственный политический контроль в Советской России, 1917–1928

Но дело было не только в этом. Если «спецам», получавшим от 100 до 500 рублей, радоваться мешали воспоминания о прошлом благосостоянии, то для огромного большинства служащих такие оклады оставались фантастической мечтой. Особенно тяжело было положение рядового учительства. Сводки Ленинградского ГПУ за 1923–1924 годы пестрят такими замечаниями: «Понижают настроение учительства крайне низкие оклады», «Учительство <…> находится в тяжелых материальных условиях» [912]. Лишь с октября 1925 года учителям школ I ступени (начальная школа) были установлены ставки от 30 до 38 рублей (в зависимости от района проживания); учителям школ II ступени (средняя школа) — от 42 до 54 рублей; медицинским сестрам — от 27 до 30 рублей; фельдшерам и акушеркам — от 30 до 38 рублей; зубным врачам и провизорам (фармацевтам) — от 44 до 48 рублей; сельским врачам и агрономам — от 60 до 76 рублей [913].

Не случайно житель Ленинграда в сентябре 1925 года писал в Германию: «Интеллигенция в России живет очень плохо, труд ее не ценится» [914]. Автор письма в Швецию рассказывал о своей жизни: «Работаю уже 3 года в школе преподавателем и лаборантом. <…> в школе с 10 ч. утра до 10 ч. вечера, за все получаю 45 руб. А если работать нормально, то нельзя жить» [915]. Но даже такие заработки оставались недоступными для многих.

Письмо же служащего из Ленинграда во Францию было задержано, ибо цензор счел, что «автор в сгущенных красках рисует бедственное положение служащих предприятия, в котором состоит». Неудовольствие его вызвали следующие строчки: «Наше предприятие платит исключительно мало. <…> Средний заработок наших (трамвайных) рабочих и служащих 23 зол[отых] руб. в месяц против 45 руб. мирного [дореволюционного] времени. Прибавьте к этому малому заработку колоссальную дороговизну и создается совершенно безвыходное положение» [916].

Нельзя забывать и про обычные для 1920-х годов задержки с выплатой зарплаты. Письмо из Ленинграда в Курск, октябрь 1924 года: «В связи с новым сметным годом, который начинается в октябре, Наркомфин задержал деньги на выплату зарплаты. Все в критическом положении. На днях Юрка на четвереньках вошел в комнату, держа в зубах кусок мяса, страшно рыча, как голодная собака. Оказывается он где-то достал 1 руб., на который ему удалось купить мяса» [917]. В октябре 1925 года школьный работник писал из Тамбовской губернии в Ленинград: «Жалованье будет платить ВИК [волостной исполком] и как он будет в этом отношении исправен, сказать мудрено. Если УОНО [уездный отдел народного образования] не платило по четыре месяца, то ВИК может поставить нас еще в худшие условия» [918].

И все-таки немалое число людей радовалось даже такому жалованью, постоянно видя перед собой призрак безработицы. В ноябре 1924 года этот страх отчетливо звучит в письме из Курской губернии: «У нас на заводе предполагается сильное сокращение как служащих, так и уменьшение зарплаты. Вот кошмар! Не представляю этих стонов, которые должны быть на днях. Мне студенты пишут — мужчины, окончившие ВУЗы, не могут устроиться и сидят без места. <…> Скажи, ты ближе к центру, долго ли так будет продолжаться и несчастный народ будет без работы» [919].

Официальные данные подтверждали это субъективное ощущение: в 1923–1924 годах в стране насчитывалось до миллиона безработных горожан, к 1927–1928 годам их число выросло более чем в два раза, что составило 15 % общей численности рабочих и служащих [920]. В любой промышленной стране такой удельный вес безработицы является показателем острого экономического кризиса.

Информационный отдел ОГПУ сообщал в августе 1926 года, что на биржах крупных городов зарегистрировано большое число безработных (в Москве — 171 тысяча, в Ленинграде — 92 тысячи), а высокие цены на продукты питания и наличие «слабой посылки на работу и плохих жилищных условий» делает положение этих людей крайне тяжелым [921]. Об этом говорят и сами безработные.

В октябре того же года в Ленинграде С. М. Кирову было направлено анонимное письмо. В нем, в частности, было сказано: «Сегодня нам в страхкассе отказали в пособии, так как просим в третий раз, а у них режим экономии. <…> При такой дороговизне дают пособие 14 руб. <…> Неужели мы все безработные должны топиться, вешаться и т. д. <…> Это справедливо, что вы нам сулили в 17 году и мы все были за вас. Проклятый год» [922]. Неустроенность заставляла искать новые источники дохода. В конце 1924 года некий А. И. Полянский из Ельца Орловской губернии писал приятелю в армию: «Петя, жизнь наша с братвой безработной очень и очень плохая. Мало того, что поступить некуда и опять началось сокращение. Мы организуемся с братвой на зиму опять „колечить“ [обкрадывать]. Иначе ничего не выходит, кроме как пропадать с голоду и от нужды, а в тюрьме хоть кормят подходяще» [923].