Глаза и уши режима: государственный политический контроль в Советской России, 1917–1928

Не анализируя весь этот тезис в целом, отметим только, что в нем признается различие между поведением многих интеллигентов в частной жизни, при контактах с евреями, и исповедованием антисемитизма как антигосударственной идеологии. К тому же маскировавшийся под «бытовые проявления» антисемитизм позволял в какой-то степени скрывать антисоветские, антикоммунистические настроения, так как еще одним элементом духовного мироощущения в 1920-х годах был страх. Чувство страха возникло в годы Гражданской войны, когда в обстановке «революционного правосознания» никто не был огражден от возможного ареста ЧК и другими чрезвычайными органами. Один из осведомителей по Нарвско-Петергофскому району Петрограда, докладывая в начале 1920 года о положении на фабрике «Красный треугольник», писал, что «рабочие, видно подавленные и запуганные Гороховой, 2 (только и слышно в углах [от] рабочих, что „нельзя говорить, а то отправят на Гороховую“)» [1066] (в Петрограде-Ленинграде на Гороховой, 2, в здании бывшего градоначальства с 20 декабря 1917 года размещалась ВЧК, а после переноса столицы в Москву с марта 1918 до 1932 года Петроградская ЧК — Полномочное представительство ОГПУ в ЛВО. — В. И.).

Но если в годы Гражданской войны страх был непосредственно связан с военной обстановкой, отсутствием законов и сочетался с надеждой на нормализацию ситуации, то в 1920-х страх постепенно становился неотъемлемым элементом существования. Реорганизация ВЧК в ОГПУ очень быстро показала рядовому гражданину, что никаких изменений к лучшему в плане защиты неприкосновенности его личности от политического сыска и репрессий не произошло. Не случайно неофициальная расшифровка аббревиатуры ВЧК — «Всякому человеку конец» сменилась подобной же относительно ОГПУ — «О Господи, помоги убежать; убежишь, поймаем; голову оторвем». Выражать открыто свое мнение по политическим вопросам, которые понимались весьма широко, в обстановке распространения политического контроля становилось все более опасным. Страх заставлял скрывать свои подлинные мысли, надевать «маску» лояльного советского гражданина. В феврале 1924 года одна из сводок по Ленинграду отмечала, что в связи со смертью Ленина «среди спецов настроение показательно-пассивное» [1067]. В феврале 1925 года ленинградские чекисты «жаловались», что «настроение профессуры определить крайне трудно, т. к. большинство „лояльно“ и только в исключительные моменты можно судить о их истинных настроениях, желании и т. д.» [1068].

То, что очень многие действительно опасались высказывать свои истинные взгляды, подтверждает перлюстрированная переписка. Письмо из Ленинграда во Францию, осень 1924 года: «Давно я тебе не писал. Главная причина, что уста запечатаны. Нельзя писать всего, что хотелось бы написать» [1069]. Другое письмо содержит просьбу к зарубежным родственникам: «Бога ради, не пишите ни слова о политике, не подводите нас. <…> Мне пишите не иначе, как через брата» [1070]. Родители и дети призывали друг друга быть осторожнее. Из Ярославской губернии письмо сыну в Ленинград, май 1925 года: «Будь аккуратен, не принимай никакого участия в организациях или собраниях, за которые гладят против шерстки. Очень прошу тебя быть нейтральным и почаще вспоминать пословицу „Плетью обуха не перешибешь“» [1071]. Ленинградский студент, рассказывая о чистке в ленинградских вузах, предупреждал свою мать, жившую в Смоленской губернии: «Письмо никому не показывай, а сожги ради моего благополучия» [1072].

Страх подогревался не только сознанием возможности репрессий за те или иные политические высказывания и поступки, но и растущей необходимостью присутствовать на политических мероприятиях (митингах, собраниях, демонстрациях и т. п.). Автор письма из Ленинграда сообщал во Францию в мае 1925 года: «Интересно, что будет писано в коммунистических газетах про 1-майскую манифестацию. Все служащие и рабочие были принуждены участвовать под страхом увольнения со службы. Причем на службе были заведены листки, в которых все должны были расписаться лично. Чьей подписи не окажется, тот заранее был объявлен контрреволюционером. Во время шествия все разделились на десятки и начальнику каждого десятка заранее объявлено, что он отвечает, если кто скроется раньше конца церемоний» [1073]. Постоянный учет присутствовавших на демонстрации подтверждает правдивость данной информации и говорит о том, что это не был единичный случай.