Глаза и уши режима: государственный политический контроль в Советской России, 1917–1928

Не уступала в накале ненависти и противоположная сторона. Горячий сторонник советской власти, возмущаясь левыми эсерами, удивлялся в своем письме, «почему это с ними церемонятся и почему до сих пор не расстреляют всех поголовно, да и с социал-демократами (меньшевиками. — В. И.) напрасно валандаются, вывести в расход и вся недолга» [1079]. Ненависть не давала этим людям примириться с НЭПом и в лучшем случае рождала надежду на скорое его окончание. Осенью 1925 года корреспондент из Тюмени писал в Ленинград: «…надо пока мириться, пока мы пользуемся нэпом, не восстановим свое разрушенное хозяйство и не подойдем к полнейшему социализму-коммунизму. Но, конечно, наша классовая ненависть у нас есть, будет и должна быть. Вот например, завидев такую сволочь, как поп или разжиревших нэпманов, готов разорвать на куски и сам готов лопнуть от ненависти» [1080].

Апофеозом этой ненависти к «нэпманам», по мнению члена коммунистической партии, которое он высказал в письме к брату, должен был стать момент, когда поднявшиеся рабочие и крестьяне сбросят «всю эту сволочь, чтобы она еще раз украсила тротуары своими распоротыми животами» [1081]. Во время «военной тревоги» 1927 года звучали призывы такого порядка: «Прежде чем идти воевать на фронт, вначале нужно будет перерезать чуждый элемент, а то он перережет наше семейство [в наше отсутствие]». Селькор из деревни Карповки Черниговского округа требовал «в случае войны уничтожить нэпманов, кулаков и всех внутренних врагов». Учитель Савельев и крестьянин Жучков из деревни Шестаково Волоколамского уезда предлагали:

Учитывая осложнение международного положения и появление разных терактов на наших полномочных коммунистов, мы, члены ВКП(б), просим направлять самые жестокие революционные меры по подавлению отдельных элементов контрреволюционных поползновений внутри нашей страны. Мы желаем, чтобы ОГПУ еще с большей жестокостью усилило надзор в крупных промышленных центрах нашего Союза [1082].

Конечно, такая жестокость выглядит неадекватно, и среди тех, кто изливал свою ненависть в разговорах или письмах, многие так «отводили душу», не собираясь проливать чужую кровь на самом деле. Но, во-первых, подобные враждебные настроения создавали определенную атмосферу в обществе, укрепляя позиции тех руководителей страны, которые стремились использовать эту ненависть в собственных политических целях, заставляя партийные кадры учитывать ее при принятии любых решений. Во-вторых, ненависть ни в коем случае не оставалась чем-то абстрактным. Она проявлялась во вполне конкретных действиях.

Так, 2 июля 1923 года бюро Петроградского губкома партии обсуждало дело И. Ф. Маврина, члена партии с 1913 года, и А. Н. Ржавина, члена партии с мая 1917 года, убивших на улице «бывшего белогвардейца». По предложению губернской контрольной комиссии дело в суд не передали, но было решено «исключить из РКП условно на один год» и перевести осужденных на работу в другой город, например в Бодайбо [1083].

В 1925 году Информотдел ЦК отмечал распространение красного террора «на почве противодействия новой политике партии в деревне со стороны деревенских коммунистов». В алтайской деревне зафиксированы угрозы: «дайте нам хотя бы на два дня 20-й год. Мы с ними расправимся». В Забайкалье мобилизованные красноармейцы, в том числе три коммуниста, арестовали и расстреляли шесть односельчан; секретарь одной из сельских ячеек убил бывшего «белогвардейского офицера». Нередки были нападения на селькоров и других местных активистов [1084].

Материалы политконтроля показывают, что внимательные наблюдатели отмечали определенные изменения в духовном облике нового поколения. Приведем очень интересное по тону и характеру размышлений письмо немолодого человека, датированное декабрем 1924 года: