Глаза колдуна

– Вовсе нет. Она сейчас в Лионе с матерью. Мы с ней… Переписывались. Вчера вечером.

Если бы Теодор сидел за рулем, он бы вдавил педаль тормоза в пол до упора. Но на месте пассажира ему приходится только молча вскипать и прятать эмоции за слоями отчужденного равнодушия, скепсиса, снова равнодушия – и, наконец, деланного раздражения.

– И как скоро ты хотел мне это сообщить? – спрашивает он, не глядя на Бенджамина. В зеркале заднего вида отражается его беглый взгляд.

– Я вообще не обязан был тебе это сообщать, – огрызается приятель.

– Да неужели? – вскидывается Атлас. – Ты забыл? Мы с ней больше не водимся, Бенджамин, она нам соврала.

– Это ты с ней не водишься. Я вовсе не собирался строить из себя обиженного и обделенного только из солидарности с тобой. Хватит с девочки и твоего яда.

Теодору так не кажется. Из клубка собственных чувств по отношению к Клеменс он не может выделить ни одно, поддающееся словесному описанию, и до этих пор надеялся, что Бен поймет его без всяких объяснений. А теперь оказывается, что они по разные стороны баррикад, и Атлас вновь один в своей битве с миром.

– Я понимаю, – говорит вдруг Бен, – ты на нее зол. Но Теодор, послушай…

Тут он запинается – впереди маячит мост через реку, на котором ведутся дорожные работы, и Бену приходится сбавить скорость. Теперь они продвигаются в черепашьем темпе.

Теодор не торопит приятеля, но и поддерживать разговор не желает. Бен не поймет. При всем своем необъятном чувстве привязанности он не способен определить без лишних разъяснений, что гложет Теодора, а сам Теодор вслух рассказывать о таком не будет. Ведь все ясно как день. Разве нет?

Они минуют мост и набирают прежнюю скорость, а Бен заметно расслабляется – хоть он и скрывает свои страхи, те лезут наружу всякий раз, когда рядом оказывается что-то, напоминающее о прошлом. Теодор молча наблюдает за ним и ждет того самого знака. Когда зрачки голубых глаз Бенджамина вернутся в прежнее состояние и он перестанет стискивать холодеющими пальцами ободок руля.

– Так вот, Теодор, – продолжает Бен, – послушай. Ты думаешь, что она тебя предала, что узнала всю правду и сбежала, верно? Потому что ты ей больше неинтересен, так?

Это так похоже на Бена и так… неправильно. Теодор мотает головой, но приятель воспринимает его возражение по-своему.

– Не отнекивайся, я понимаю, что тебя это задевает больше, чем ты хочешь показать. Только дело в том, мой друг, что никто тебя предавать не собирался. И сбегать от тебя она не хотела. И все это выглядит нелепо и глупо, что вы друг на друга дуетесь, как маленькие дети.

– А ты пытаешься играть роль старшего воспитателя, так? – устало бросает Теодор и отворачивается к окну. По ту сторону мутного затемненного стекла мелькает однообразный зелено-желтый пейзаж из деревьев и травы.

– Я пытаюсь вас помирить, – возражает Бен. Видя, что разговор их заходит в очередной тупик, он сосредотачивается на дороге и только спустя минуту задумчиво прибавляет к своей последней фразе: – Ты бы знал, какая деспотичная у нее мать…

***

Фестиваль музыки в Труро проводится на стадионе «Тревью Роуд», так что они объезжают город по западной трассе и оказываются на месте ровно в девять. Бен выскакивает из машины первым, за ним, еле волоча ноги, плетется Теодор.

– Очки надень! – шикает Паттерсон, пока сам цепляет на нос квадратную пару темных стекол. Теодор закатывает глаза за спиной приятеля.

Их пропускают не глядя: людей на входе слишком много, все без разбора протягивают охране свои билеты, в суматохе получают порядковый номер – росчерк маркера на ладони – и вливаются в людской поток, тянущийся вглубь стадиона. Теодор протискивается между пухлощекой женщиной средних лет и ее карикатурно тощим кавалером с седой бородой и находит глазами Бена. Тот машет ему у трибуны. На его ладони красуется непримечательное «234».

– Пожалуй, ты был прав! – перекрикивая зудящую толпу, кивает Бенджамин. – Здесь слишком много людей, мы не сможем отыскать Шона до начала выступления!

Теодор вжимается спиной в пластиковое ограждение трибуны, с неудовольствием считая уже девятый тычок в раненые ребра.

– В жизни не поверю, что всем этим недоумкам так уж интересна музыка, – цедит он сквозь зубы. Бен его не слышит, так что Теодор позволяет себе пару непечатных слов в адрес очередного неуклюжего прохожего.

– Идем! – вдруг рявкает Паттерсон ему в ухо и тащит за собой прямо в пекло. Теодор ковыляет за приятелем, как огромная собака самой угрюмой породы, расталкивает локтями чересчур прижавшихся друг к другу людей и с наслаждением отвечает руганью на ругань. Бен лавирует между мужчинами и женщинами на своем пути, как рыба в воде.

Теодор кое-как протискивается к высокому, футов восемь в высоту, деревянному постаменту со столом и пятью стульями. Бен уже изучает прикрепленную к его стенке программу фестиваля.

– Наши ребята будут выступать третьими, как я и говорил, – восклицает он. У Теодора возникает смутное подозрение, что все происходящее здесь Бенджамину очень по душе.