Глаза колдуна

Неожиданную остановку они делают прямо посреди какого-то поля: по обе стороны от дороги раскинулось зеленое пастбище с домашним скотом, в сотне футов от сонных коров стоят редкие одноэтажные дома с загонами и хлевами. Персиваль и Элоиза одновременно выбираются из машины, и Клеменс, сжав во вспотевшей руке почти разряженный смартфон, выскакивает следом.

– Нравится пейзаж, Клементина? – спрашивает Персиваль таким тоном, будто они приехали сюда выбирать жилой дом. Клеменс хочет ответить ему нецензурной бранью – она вымотана, держится из последних сил и бояться уже не может, – но ограничивается только молчаливым неодобрением.

Она осматривается: то, что предстает ее взору, очень похоже на зеленую Ирландию в представлении маленькой десятилетней Клеменс, и отчего-то вид ей не нравится. Какое-то чувство, которое девушка не может распознать и разложить на части, чтобы выявить причину его появления, терзает нутро: пока Клеменс покорно идет в одиноко стоящий у дороги дом с бледно-желтыми крашеными стенами, пока втискивается в узкий неосвещенный коридор и ждет, когда Персиваль справится с выключателем, пока слушает раздраженное дыхание Элоизы за своей спиной – все это время чувство сидит в ней и ждет своего часа.

– Проходи, располагайся, – скалится Персиваль, и Клеменс с трудом отводит взгляд от его разукрашенных неизвестной болезнью губ.

Элоиза подталкивает девушку в спину, шикает на нее и уходит наверх по узкой лестнице с белыми деревянными перилами. Несколько ступенек под ее сердитыми шагами жалобно скрипят.

Это старый и неухоженный дом. Клеменс находит гостиную с парой кресел и высокой, до потолка, книжной полкой в углу напротив окна; идет к ней, трогая по пути шершавые обои на стене – бесхитростный повторяющийся узор из бледно-зеленого плюща и узеньких одноцветных бутонов. На полке стоят пыльные книги в старых обложках.

«Что я здесь делаю?» – спрашивает у них Клеменс. Проводит пальцами по разной толщины корешкам, наугад тянет один из них.

Ей в руки падает тонкая книга в мягкой потрепанной обложке без каких-либо отметок, и девушка задумчиво листает страницы, натыкаясь на истертое временем название внутри: «Человек, который не умирает». Клеменс хмурится и, рассердившись, ставит книгу на ее законное место на полке.

– Чаю?

Вздрогнув, Клеменс оборачивается к Персивалю – тот стоит прямо позади, протягивая ей чашку с дымящимся чаем, и выглядит так скучно, так буднично на фоне бледно-зеленых стен с растительным орнаментом и старой мягкой мебели. На мгновение все происходящее кажется Клеменс сном. Подскочившее к горлу сердце теперь нервной птицей трепещет между ключиц.

Страх. Вот что это за чувство, не дающее Клеменс покоя, но оно связано вовсе не с ее отцом.

– Чаю, – повторяет Персиваль и вручает девушке чашку, больше не ожидая ее согласия. – Пей, – говорит он. Зрачки его блеклых глаз ширятся, сужаются, снова ширятся, и Клеменс, как завороженная, не может даже моргнуть или отвести от него взгляд. Она послушно делает несколько глотков – чай горчит, в нем чувствуется что-то неестественное, чужеродное.

– Вы бы не стали меня травить, – выдыхает Клеменс и сама же усмехается: подобная мысль кажется ей глупой, бессмысленной.

«Это не отрава», – думает она, пока горечь неизвестной Клеменс травы мягко, но настойчиво подталкивает ее сознание в спасительную темноту. Если бы она, ведьма, жила в век Серласа, то точно знала бы, чем ее опоили…

Персиваль улыбается ей, и это последнее, что она успевает запомнить.

***

Вместе с возвращением в собственное тело приходит боль. Теодор с трудом открывает глаза: он лежит на боку, лицом уткнувшись в старый грязный пол паба, куда сам приходил несколько лет подряд. Занятно: пол покрыт узором разноцветных стеклышек, вдавленных в бетон, – он этого никогда не замечал.

Теодор приподнимается на слабых руках – голова раскалывается, во рту ощущается столько крови, будто он ею дышит, словно она заполнила все легкие и булькает там, а еще плещется в черепной коробке, и оттого шумит в ушах. Давно он не испытывал подобного: последний раз пулю в лоб он получал на войне в середине прошлого века, и боль от такого ранения (ранения?.. убийства!), непривычная, позабытая, теперь вгрызается во все его существо, изголодавшись по плоти. Теодора мутит, весь мир кружится перед глазами. Он знает, что ему нужно на чем-то сосредоточиться, отыскать в круговороте последних событий, предшествовавших позорному просчету, цель, за которую он мог бы сейчас зацепиться и вытянуть себя в реальность. Но едва Атлас нащупывает что-то нужное, это что-то ускользает от него обратно в небытие.

Словно пулю, прошившую его голову насквозь, окропили ядом, заговорили.