Глаза, опущенные долу (СИ)

Дело долго не шло, лишь через несколько часов, показавшихся Фёдору вечностью и совершенно истощивших его, что-то начало поддаваться. Хлеб и вино! Хлеб и вино! Плоть и кровь, плоть и кровь! Он пролил кроваво-красной влаги из чаши, положил просфору на то место, где должна была находиться Любомила. И тотчас забрезжил, затрепетал в воздухе её образ.

Получилось! Точнее, начало получаться! У Фёдора как бы выросли крылья, открылось второе дыхание. Незаметно для себя самого он погрузился в какое-то полубеспамятство, не сознавая в полной мере того, что он делает. Он как бы ужимал себя до немыслимой тонины и устремлял эту тонину ввысь, насколько позволяли ему силы. А опускаясь затем обратно, тонина эта обволакивала келью, лишь перед меловыми краями кругов останавливаясь, их не переступая.

Рассвет вот-вот должен был забрезжить, и образ Любомилы уже больше не зыбился в воздухе, устоялся, и лежала она, нагая, почти как живая, лишь бездыханная, когда Фёдор почувствовал, что он подошёл к пределу. И никакие усилия его не помогали, ещё на одну ступенечку подняться у него уже не получалось.

Да и не могло получиться. Фёдор не знал, как ему быть дальше, он исчерпал весь свой запас энергии. Долго он не решался поднять взгляд, чтобы не видеть, как злорадствуют его неудаче старуха и лукавый, но когда решился, то был несказанно удивлен. Ни в одном из четырех углов не обнаружил он и тени ликования. Никто не торжествовал, все были разочарованы ничуть не меньше его самого.

"Странно! - удивился Федор. - Но если вы так все во мне заинтересованы, почему не поможете? Каждый хоть по чуть-чуть".

Наверное, надо было отступить, но благоразумие оставило Фёдора, весь побагровев от гнева, он вскочил и начал кружиться по келье, с пеной у рта выкрикивая самые бессмысленные наговоры, граничившие с глоссолалией, вихляясь телом так, словно костей в нём совсем не было. Он отринул, загнал в самую глубину себя мысль о том, что он пересёк черту и, перемешивая те страшные, крайние заклинания, творит из них и вовсе запредельные, неизвестно куда увести могущие, извлекая их из глубин даже не своего собственного, а какого-то неведомого прасущества.

"Не делай, не делай этого!" - остерегал он себя внутренне исступлённо, но уже не мог остановиться. Он ощутил себя тем, кем никогда не доводилось ему себя видеть: каким-то скрюченным, исполненным слепого, безграничного ужаса, с коленями, копытам уподобившимися, лишённым даже проблеска разума, содрогающимся как в падучей, с лицом, залитым рвотой. Будто только что появившимся на свет божий, но тут же исчезающим из-за полной, абсолютной, всесильной, всеобъемлющей невозможности в мире этом пребывать.

И так застыл, прервав последние, то ли стон, то ли мычание свои на середине.

"Это даже не смерть, это просто небытие. Так значит, вот она какая, смерть истинная! Мне не выкарабкаться, мне не выкарабкаться. Я сам сюда загнал себя в своей гордыне!"

Мысли эти не внутри него звучали, а как бы текли сами собой, в отдалении. Впрочем, не текли, скорее, а проистекали, ведь он оставался недвижим. Куда проистекали? В него?.. От него?..

2

Он был крайне удивлён, что довелось ему вернуться, но как ни напрягал память, не мог восстановить в полной мере, что с ним произошло. Запечатлелось в ней вроде бы всё до мельчайших подробностей: видел он себя согбенного, бессмысленно дёргающегося, язык извеся, что-то по-детски лепечущего, но что он делал, что хотел сделать - об этом он не имел ни малейшего понятия.

В чью власть он себя отдал, кого напоследок молил и пришёл ли действительно кто к нему на помощь? Фёдор воззрился на пол, бессмысленно хлопая глазами, сдирая пальцами со рта ошмётки пены, затем огляделся по сторонам. Фигуры оставались на своих местах, но уже не было в них прежнего безучастия. Не вмешиваясь прямо, они, каждая по-своему, но уже вкупе с теснившимся позади воинством, как бы подстёгивали, науськивали Фёдора, призывая его довершить начатое, не останавливаться на полпути. И вправду, похоже, собираясь затем сразиться.

"Но ведь в том нет ничего удивительного! - осенило вдруг Фёдора. - Так, наверное, с каждой душой происходит с первого же мига от её рождения. Тем и чудесно крещение, что ещё задолго до того, как человек в разум входит, Церковь Святая Именем Божьим указывает ему истинный путь. Но..."

Но... значит свершилось? Федор взглянул на святую икону и онемел от изумления: было ли так на самом деле или ему показалось, но руки Матери Божьей дрогнули, ещё дальше расставились, и - о чудо! - Младенец Святой медленно отнял длань от сердца и протянул её вперёд. И вдруг свет Фаворский, Божественный, Младенца окружавший, воссиял, во все стороны растёкся, заполнив всю келью без остатка, Фёдора, да и не только его, а и во все углы проникнув, всех, без исключения, ослепив. Вот она, Истина! Только ею, только таким осиянным светом и можно единственно превозмочь Сатану!