Глазами дочери (Воспоминания)

Когда папа бывал дома, он тоже приходил наверх и начиналась невероятная процедура поцелуев для каждого в отдельности, по старшинству. Целовал он нас так: лоб, нос, глаза, брови щеки и, наконец, волосы. Причем он изображу что целует каждый волос в отдельности, причмокивая с невероятной быстротой губами и быстро водя ими по голове, что приводило нас в неописуемый восторг. Вспоминая это, я только диву даюсь — как хватало у него терпения перецеловать всех пятерых!

Новинский бульвар

В Москве родителями было приобретено недвижимое имущество[40], состоявшее из трех особняков, двух флигелей, гаража и прачечной с квартирой для прачки. Терраса нашего дома выходила в палисадник, за которым простирался громадный двор, а по бокам от него стояли два флигеля. Двор этот упирался в большой, приблизительно на девять машин, гараж с механической мастерской и квартирой, сдававшейся арендатору гаража, французу по имени Mr. Gâteau.

Кроме того, хочу отметить один курьез: сбоку от прачечной стоял небольшой сарай, в котором обреталась наша собственная корова. Однако корова поедала траву и кусты там, где ей не полагалось (не нанимать же пастуха!), и ее отдали. Для чего она, собственно, была нужна — я не понимаю. В России молоко было отличное и в большом количестве, а молочные в Москве были превосходные. Странная это была идея…

За гаражом простирался парк в десятину величиной — с вековыми деревьями, беседками и теннисной площадкой, превращавшейся зимой в каток. С трех сторон этот парк был огражден забором, за которым находились такие же парки. В парке не слышно было города. Там мы любили играть в пилигримов, в казаков-разбойников и особенно в индейцев.

Новый дом, в который мы переехали, по московским понятиям и с точки зрения московских богачей, был относительно скромным. На двух его этажах размещались двадцать пять больших, светлых и просторных комнат. Внизу — большая передняя с громадной Венерой Милосской на пьедестале и парадный белый зал с чудесным Бехштейном^{40}. Здесь собирались для репетиций и бывали концерты, во время которых выступали известные певцы и драматические актеры, да и сам отец неоднократно пел здесь для своих гостей.

Далее следовали: столовая, гостиная, кабинет, биллиардная и мамина половина, состоявшая из спальни, будуара и ванной, затем шли комнаты для гостей, комнаты для прислуги и, наконец, двухэтажная папина половина: внизу была уютная спальня, выдержанная в синих тонах, и большая ванная комната, лестница из которой вела наверх, в светлую и веселую комнатку с двумя окнами, выходившими в палисадник. Впоследствии отец вообще перебрался туда ему нравилась эта уютная комната и ее privacy^{41}.

Верхний этаж дома, который не соединялся с папиной половиной, состоял из детских спален, классной, комнат для гувернанток, ванной и детской столовой, куда на monte charge^{42} доставлялась еда из кухни, помещавшейся в подвальном этаже. Мы, конечно, не преминули залезть туда и попробовали спускать и поднимать друг друга. Будучи пойманы на месте преступления и строго за это наказаны, мы больше подобной игры не затевали.

В детской столовой тоже стоял рояль, на котором мы по очереди занимались, готовя заданный урок. Когда же приходила наша учительница, Аида Ивановна Макриди — прекрасная музыкантша и педагог, сама в те годы известная пианистка, — мы спускались вниз и занимались в зале.

В одном из принадлежавших нам соседних особняков жили муж с женой, а их сын — лицеист Котя — был нашим сверстником, другом наших детских игр и нашей юности. Каждое воскресенье он приходил к нам, и мы втроем — моя сестра Ирина, он и я придумывали какую-нибудь драму или комедию и тут же ее разыгрывали. Из всяких тряпок и маминых страусовых перьев мастерили костюмы, гримировались акварельной краской. За неимением достаточной труппы роли распределялись следующим образом: Ирина была героиней, я — героем, Котя — злодеем. Остальные — Боря, Таня и Федя были на выходных ролях или просто изображали толпу.

Когда мы стали постарше, то перешли на оперу. Случалось это, как правило, неожиданно, без подготовки и даже без сюжета. Это было, скорее, подражание опере, оперному пению вообще. Начиналось это с того, что один из нас вместо того, чтобы говорить самые обыденные вещи, вдруг начинал их петь. Это немедленно подхватывалось остальными, и через некоторое время пели уже все. Пели соло, трио, квартетами, хором. При этом руки воздевались к небесам. кто-то кого-то проклинал, кто-то злорадствовал, кто-то обнимался, кто-то вопил: «Прощай навек!», кто-то рыдал: «О, как я несчастна и жалка!», и в конце концов все умирали.