Глиняные буквы, плывущие яблоки

Встретился с теми американцами, которые давали мастер-класс в Москве в девяностом. Они свозили его в ночной клуб, принадлежавший их профсоюзу; к Москвичу отнеслись вначале скептически, но, когда он, смеясь над какой-то их дурацкой шуткой, как бы случайно высунул язык и сделал несколько филигранных пасов, дяденьки переглянулись. Предложили небольшой компетишн, после компетишна хлопали по плечу, стали присылать приглашения на свои симпозиумы и заседания профсоюза. На заседаниях жаловались на застой в профессии, что молодежь стала вшивать себе в язык микрочипы…

Тут грянул найн-элевен; башни-близняшки, с которых они с Кучем в первый день пели гимн СССР, чихнули и рассыпались пылью. Посольство загудело; Дада хмуро расхаживал по кабинету. Вызвали Москвича: «Дедушке плохо…» Москвич сдул прядь со лба и приготовился. «Не этому…» Ткнул в окно, на серое яйцо Капитолия: «Тому!» Обогнув Дюпон-серкл, машина полетела в Белый дом; там, похлебывая содовую воду, уже топталась группка знакомых экспертов, пара цветных типов из дружественных посольств и – упс! – Вано из Тбилиси, который посмотрел на него и постарался не узнать. «А это наш гений из Узбекистана!» – приветствовал Москвича седой красавец-госдеповец; наклонился к зардевшемуся уху Москвича: «We really appreciate…»

В те дни международная бригада отполировала весь их «хай-левел», сняв последствия шока. Москвич пахал, как международный стахановец; стране был обещан кредит, Дада сообщал журналистам, что «наши страны нашли общий язык». Москвич уже готовился обнаружить у себя на счету круглую сумму, а на пиджаке – скромный орденок за заслуги в области пусть сами придумают чего. Куч, правда, кривил губы. «Из зависти», – думал Москвич, расслабляясь в очередном особняке, после очередного, неизвестно уже какого, сеанса.

Потом всё кончилось. Объявили, что Москвич должен срочно вернуться в Ташкент. Он ломился к Даде; Дада не принял. Бросился к Кучу. Куч молча сгреб его и накачал водкой; накачивая, учил: «Молчи, и всё обойдется». – «Послушай, я же…» – «Именно поэтому. Старик не прощает конкуренции в любом виде, ни в твердом, ни в жидком, ни в газообразном. Понял?» – «Но он же сам меня им…» – «Именно поэтому». – «А деньги?..» – «Упадут на его счет… Ну что, еще по сто?»

Тогда у него в третий раз разболелся язык. Распух, пожелтел. Он катался по ковру, кусая ворс. Наелся обезболиков, нужно было срочно собираться. Куч отвез его, уже никакого, на обычном такси в Джи-Эф-Кей. Помахал рукой.

В Ташкенте язык перестал болеть, родина всегда действовала как анальгетик. Начал приходить в себя, попротирал немного штаны в МИДе. Дада к тому времени уже посольствовал в Москве; всё-таки Даду считали там своим, хотя он и объезжал за километр ВДНХ, в лабораториях которой был некогда выведен мичуринцами. Москвич следил за этими зигзагами Дады, ожидая, что «вот-вот»; но «вот-вот» всё не происходило. Дада вернулся в Ташкент, стал командовать архитектурой; увековечил собственные ягодицы в десятках куполов, возведенных там и сям, заодно повырубал вокруг них деревья, чтобы созерцанию куполов не мешала никакая зеленая дрянь.

Москвич всё видел, всё понимал и ждал: вот-вот… Его не то чтобы забыли; иногда приглашали к какому-нибудь министру; от одного благодарного клиента даже пригнали свеженький, в масле, «матиз». Иногда звонил Куч, он был в Нукусе, заведовал спасением Арала. Писали и коллеги из Вашингтона: жаловались на застой в профессии, советовали подавать на грин-карту…

Москвич раздобрел, забросил футбол; плюхаясь в «матиз», чувствовал, как машина неприятно проседает под его весом. Пару раз ездил на кладбище к отцу; протирая могилу, напевал, как просил отец в завещании, «Миллион алых роз». Потом перестал ездить и протирать.

Вдруг стало всё равно: родители, друзья, бабы, спорт; всё желтело и выдыхалось, как лужа на июльском асфальте. Вернулся Куч; Куч снова вхож к Даде, который по-отечески прижал его к пузу и поручил что-то возглавить. Москвич проводил дни, глядя то в окно, то в телевизор, предпочитая местные каналы, где, как и в окне, ничего не происходило. Женщины его уже не волновали, когда начинала беспокоить физиология, вставал под душ и решал проблемы. Только язык иногда тревожил; тогда Москвич шел полоскать рот содой, а иногда и мочой, помогало.