Глиняный мост

Чуть раньше, вскоре после шарады с лицом Генри и разговора о хорошо выпеченных грудях, были когти, скребущиеся под задней дверью и стук в парадную.

На заднем крыльце оказались Рози и Ахиллес, стояли и терпеливо ждали.

Собаке:

– Ты – давай.

Мулу:

– Ты – вбей в свою тупую башку. На кухню нельзя.

Что до парадного крыльца, то там стуку сопутствовал голос:

– Мэтью, это миссис Чилман!

Я открыл низенькой коренастой женщине с ее вечными морщинами и лучистыми глазами, ни разу не сказавшей ни слова упрека. Она прекрасно знала, что в соседнем доме – целый чуждый мир, но не спешила судить. Даже когда прослышала, что мы остались тут сами по себе, мальчишки, никогда не спрашивала меня, как мы управляемся. Миссис Чилман обладала мудростью старой школы – она-то видела, как моих и Рори одногодков отправляли в далекие страны на убой. Раньше она иногда приносила нам суп (дичайше густой и горячий) и до своего последнего дня звала на помощь, если попадалась банка с тугой крышкой.

В тот вечер она пришла с практической целью.

И сразу перешла к делу:

– Привет, Мэтью, как поживаешь, мне кажется, надо бы взглянуть на Клэя, ему ведь нынче, кажется, досталось, да? А потом я посмотрю твои руки.

В этот момент и донесся голос с дивана, исходивший не от кого иного, как от Генри:

– Сначала меня, миссис Чилман!

– Иисусе!

Что такое было с нашим домом?

Он в любом вызывал тягу к кощунству.

* * *

Машина стояла у Бернборо-парка, и к ней шли через влажную пелену.

– Не хочешь мотануть кружок-другой? – спросил Клэй.

Генри споткнулся о собственный смех.

– Ну, только если на колесах.

В машине молчали, проехали по всем улицам и переулкам, и Клэй отмечал названия. Эмпайр, Карбайн, Чатэм-стрит, потом Глоамин-роуд: там, где Хеннесси и «Голые руки». Он вспоминал каждый раз, когда ходил по этим улицам с только что приехавшей Кэри Новак.

Так они петляли по улицам, и Клэй смотрел куда-то рядом с Генри.

– Ты это, – сказал он. – Это, Генри… – Они остановились на красный, катясь по Флайт-стрит, но говорил Клэй прямо в приборную доску.

– …Спасибо за то, что ты сделал.

И надо отдать должное Генри, особенно в таких ситуациях: он обернулся и подмигнул заплывшим глазом.

– Хороша у Спарки телка, а?

Последней остановкой перед домом у них была Питер-Пэн-сквер: они сидели и смотрели сквозь ветровое стекло на статую посреди площади. Сквозь дождевую оплетку Клэй рассмотрел брусчатку и лошадь, в честь которой назвали площадь. Надпись на постаменте гласила:

ПИТЕР ПЭН

ДОБЛЕСТНЫЙ КОНЬ

ДВАЖДЫ ПОБЕДИТЕЛЬ СКАЧКИ, ОТ КОТОРОЙ ЗАМИРАЕТ СТРАНА

1932, 1934

И казалось, что конь тоже смотрит на них; голова у него повернута, но Клэй знает: это он тянется за угощением или укусить соперника. Скорее всего – Рохилью. Питер Пен ненавидел Рохилью.

Сверху Дарби Манро, казалось, тоже наблюдал за машиной, и Генри включил зажигание. Мотор завелся, дворники качались раз примерно в четыре секунды, и конь с всадником то появлялись, то исчезали, то появлялись, то исчезали, пока Генри наконец не заговорил.

– Это, Клэй… – сказал он, и тряхнул головой, и улыбнулся как бы небрежно и как бы обиженно.

– Ну расскажи, какой он сейчас.

Фортепианные войны

Потом все было понятно.

Люди ошибались.

Они думали, что такими, какие мы есть, нас сделали смерть матери и бегство отца – да, конечно, от этого мы стали шпанистее, грубее, жестче и всегда готовыми в драку, – но не это сделало нас стойкими.

Нет, в начале было кое-что еще.

Деревянное, стоячее.

Пианино.

Началось все с меня, когда я учился в шестом классе; и вот, печатая это, я виноват, и я винюсь. Это ведь, в конце концов, история Клэя, а теперь я пишу про себя – но почему-то это кажется важным. Это нас кое к чему приведет.

До тех пор в школе было легко. Класс был хороший, я играл за футбольную команду и выходил на поле в каждом матче. Я почти ни с кем не ссорился, пока кое-кто не прослышал, что меня подкалывают за игру на пианино.

И не важно, что нас заставляли учиться и что за фортепиано тоже стоит богатая история бунта, – Рэй Чарльз был олицетворением крутости, Джерри Ли Льюис поджигал свой инструмент. В понимании детишек из конного квартала на пианино могли играть мальчики только одной разновидности, и плевать, насколько успел измениться мир. И плевать, что ты капитан школьной футбольной команды или занимаешься в секции бокса – пианино сразу переводило тебя в эту разновидность, а разновидность-то была понятно какая.

Ты, естественно, был педиком.

* * *

Вообще-то, не первый год было известно, что мы учимся играть на пианино, пусть и без особых успехов. Все это было, однако, не важно: просто дети в разную пору цепляются к разным вещам. Тебя могут не задевать десять лет, чтобы затравить уже в подростковые годы. Ты можешь собирать марки, и в первом классе увлечение сочтут интересным, а в девятом оно повиснет на тебе ярлыком.

У меня, как я сказал, это случилось в шестом.