Глиняный мост

– На большой перемене за спортплощадкой: смахнемся.

Лучшая новость, какую ему доводилось слышать.

Затем – ближе к вечеру.

Как она часто делала, Пенни читала детишкам – пока ждали автобусов. В этот раз «Одиссею». Песнь о циклопах.

Рядом мальчишки и девчонки в зеленом и белом. Привычный разбег причесок.

Она читала об Одиссее и как тот перехитрил чудовище в его же логове, и буквы плыли по странице, и ее горло превращалось в пещеру.

Закашлявшись, она увидела кровь. Брызги на бумаге.

Ее потрясла их алость: такая яркая и бесцеремонная. А в следующий миг она вновь оказалась в том поезде, в тот самый первый раз, когда увидела эти книги – эти названия, набранные по-английски.

И что была моя кровь в сравнении с той?

Пустяк, полный пустяк.

В тот день, помню, было ветрено, облака проносились по небу. В одну минуту белое, в следующую синее – океан меняющегося света. Одна туча была как угольная шахта, и под ней я шел к крикетной площадке, в самый темный лоскут тени.

Я не сразу увидел Джимми Хартнелла, но он был там, на бетонном пятачке. Лыбился на всю ширину чубчика.

– Он пришел, – крикнул кто-то из его дружков. – Сраный педик явился!

Я на ходу поднял кулаки.

Дальше начались круги, полуобороты вправо и влево. Помню, он оказался страшно проворным, и скоро мне пришлось это почувствовать на себе. И помню вопли пацанов: как прибой на пляже. В какой-то момент я приметил Рори: обычный малец-малолетка. Стоял рядом с Генри, худеньким и, как лабрадор, золотистым. Сквозь соты-ячейки сетчатой ограды я видел, как беззвучно открываются их рты: «Врежь ему», – и как молча-сосредоточенно смотрит Клэй.

Но врезать Джимми было совсем не просто.

Первый раз он достал меня по зубам (будто я куснул железяку), потом снизу, по ребрам. Помню, испугался, что они сломались: когда эти волны крушили меня.

– Ну че ты, пианист сраный, – выдохнул парнишка и вновь подскочил.

С каждым таким подскоком он ухитрялся как-то пройти мою защиту и достать меня левой, потом правой и еще раз ею. После третьего такого прохода я оказался на траве.

Вопли и повернутые головы – не бежит ли кто из учителей; но нас никто еще не увидел, и я, опершись о землю, поспешил встать. Наверное, на восьмой и последней секунде обязательной паузы.

– Ну! – сказал я, а свет все так же менялся.

Ветер выл у нас в ушах, и Джимми снова одним прыжком оказался передо мной.

Как и в те разы, он врезал мне левой, и затем добивать – но старая тактика уже не принесла успеха: третий удар я четко блокировал и крепко достал Джимми в подбородок. Хартнелл отшатнулся, переступил ногами, выравниваясь, потеряв фокус. Сделал торопливый и испуганный шаг назад, а я двинулся за ним, взяв немного влево; я вложился в пару прямых, врезав ему повыше консервной прорези, в скулу.

И началось то, что комментаторы любых спортивных состязаний – наверное, даже игры в шарики, – называют борьбой на истощение сил: мы совали друг в друга кулаки и ладони. В какой-то момент я припал на колено, а он зацепил меня и поспешил извиниться, и я кивнул в ответ: молчаливая солидарность. Толпа зрителей выла и лезла на сетку, сплошные побелевшие пальцы на проволоке. Я дважды сбил его с ног, но он неизменно поднимался и снова бил. Сам я к концу драки оказывался на траве четыре раза, и в четвертый уже не смог подняться. В тот момент я смутно почувствовал приближение кого-то грозного: пески и волны рванули врассыпную; они были теперь похожи на чаек, кроме моих братьев, которые остались. Забавно – а теперь-то и неудивительно, – Генри протягивал руку к тому или другому убегающему парнишке, и тот отдавал ему остатки своего завтрака. Генри успел заключить пари и, более того, выиграл.

В углу, возле крикетных калиток стоял, повернувшись боком, Джимми Хартнелл. Он чем-то напоминал раненую дикую собаку: вызывал и жалость, и опасение. Учитель, мужчина, подойдя, схватил его за локоть, но Хартнелл вырвал руку; он споткнулся и едва не упал, двинувшись ко мне, и его прорезь теперь стала обычным ртом. Он присел и сказал в землю, рядом со мной:

– Ты, видать, хорошо играешь. Если оно хоть немного похоже на твой бокс.

Я ощупал рот пальцами: камень с души, радость.

Я откинулся на траву; кровь текла, я улыбался.

Все зубы остались на месте.

В общем, так.

Она пошла к врачу.

Вереница анализов.

Нам она пока ничего не говорила, и жизнь текла своим чередом.

Один раз, впрочем, она дала слабину, и это тем яснее и горше сейчас, когда я это пишу. Кухня – ясная прозрачная вода.

Дело было так: Рори и Генри в своей комнате взялись боксировать. Они бросили перчатки, перешли к обычной драке, и Пенелопа поспешила к ним.

Она схватила обоих за ворот и удерживала на вытянутых руках.

Будто вывесила посушиться.

Неделю спустя она легла в больницу: в первый раз из многих.

Но тогда, вот тогда, за считаные дни и ночи до, она так стояла с ними в их комнате, в свинарнике, заваленном носками и лего. Солнце садилось у нее за спиной.

Господи, я буду скучать по этой картине.

Она плакала, улыбалась и плакала.

Триумвират

Вечером в субботу Клэй с Генри сидели на крыше.

Близилось к восьми.