Глиняный мост

На прямой она просила его наддать.

Две лошади – Красный Центр и Алмазная Игра – стали нагонять, и толпа ревом гнала их вперед. Даже я. Даже Томми. Кричали Генри и Рори. Мы орали за Кутамандру.

И Клэй.

Клэй сидел в середине, вернее, он стоял на сиденье.

Без движения.

Без звука.

Она привела его к финишу в руках.

Два корпуса, и девушка, и морские стеклышки.

Кэри Новак в восьмой.

Он уже давно не бывал на крыше, но вечером того понедельника Клэй там сидел, почти неразличимый на черепице.

Но Кэри Новак его заметила.

И, закончив разговор с Кэтрин и Тедом, осталась на крыльце одна. Подняла руку на мгновение.

Мы победили, победили.

Ушла в дом.

Дорогая Кэри,

Если ты сделала все как надо (а я знаю, что да), ты пришла домой и читаешь это, а Кутамандра победил. Ты оторвалась на первом фурлонге. Я знаю, ты любишь такой стиль скачек. Тебе всегда нравились те, кто сразу ведет. Ты говорила, они самые смелые.

Видишь? Я все помню.

Я помню, что ты сказала, когда меня увидела в первый раз: вон там мальчишка, на крыше.

Я иногда ем тосты только затем, чтобы написать твое имя крошками.

Я помню все, что ты мне рассказывала: про город, где ты выросла, и про твоих маму с папой, и братьев – всё. Я помню, как ты сказала: «Ну и? А как меня зовут, не хочешь спросить?» Мы тогда первый раз разговаривали на Арчер-стрит.

Мне иногда так хочется, чтобы Пенни Данбар была жива, чтобы ты могла с ней поговорить, услышать ее истории.

Ты бы часами сидела у нас на кухне… Она бы попробовала научить тебя играть на пианино.

В общем, хочу, чтобы эта зажигалка была у тебя.

У меня никогда не было много друзей.

У меня есть братья и ты, и больше никого.

Ладно, хватит болтать. Только скажу, что если Кутамандра сегодня почему-то не победил, то победит в другой раз. Мы с братьями поставили там немного денег, но мы ставили не на лошадь.

Люблю,

Клэй.

Иногда, знаете, я это себе представляю.

Мне нравится думать, что тем вечером она в последний раз обняла родителей, и что Кэтрин Новак была счастлива, и что ее отец гордился, как никогда. Я вижу, как она сидит в своей комнате: фланелевая рубашка, джинсы, запястья. Вижу, как она держит зажигалку, и читает письмо, и думает, что Клэй – не такой, как все.

Сколько раз она его перечитала? Интересно.

Я не знаю.

Мы никогда не узнаем.

Нет, я только знаю, что тем вечером она вышла из дома и правило субботы было нарушено.

В субботу вечером, на Окружности.

Не в понедельник.

В понедельник – никогда.

А Клэй?

Клэй должен был вернуться.

Ему следовало уже ехать в поезде – мчаться в Силвер, к Амахну, недостроенному мосту, рукопожатию отца, – но он тоже оказался на Окружности, и она пришла, шелестя по траве.

А мы?

Мы ничего не можем сделать.

Один из нас пишет, а другой – читает.

Больше нам ничего не поделать: мне – только рассказывать, вам – слушать.

Так пока и оставим.

Штат и годовщина

Мы смотрели, как они вдвоем шагают туда – на Окружность, в самый последний раз, – и прошлое внутри меня упруго поджималось. Ведь все это прошлое и вело их туда: диктовало каждый шаг.

Были зональные и региональные.

Годовщина и соревнования штата.

Четверка животных Томми.

Новый год перетек в февраль, в нем был Клэй, досадная травма (мальчик, порезавший ногу битым стеклом) и обещание, или, скорее, предостережение:

– Я выиграю на штате, и мы поедем и заберем его, ладно?

Конечно, он говорил об Ахиллесе.

Я мог бы двигаться в любом порядке, разными способами, но почему-то кажется правильным начать отсюда и остальное навивать уже сверху.

Как это было на годовщину.

Первую годовщину смерти Пенелопы.

Утром того мартовского дня мы все рано проснулись. Работы в этот день нет, как нет и школы, и к семи мы уже были на кладбище: лезли вверх по могилам. Мы положили перед ней ромашки, а Томми все оглядывался в поисках отца. Я сказал, что это бесполезно.