Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Глинка на петербургской квартире у варшавского знакомого Николая Александровича Новосельского (1818–1898)^{467} знакомился с представителями кружка петрашевцев, среди них был и молодой Федор Достоевский, который, как и многие его друзья, восхищался музыкой прославленного композитора. Он был для них герой из прошлой великой эпохи, один из когорты гениев, в которую входили Пушкин, Гоголь, Брюллов и Жуковский. Молодой поклонник композитора Баласогло уже писал статью о мировом значении творчества Глинки. В общем, в новом кругу знакомых создавалась атмосфера «доброго русского обожания», как вспоминал потом Стасов[553]. Молодежь воспринимала его в то же время как человека прошлого, эксцентрика, отличающегося необычным поведением, его дендизм и страсть к развлечениям казались устаревшими и безответственными.

Но все противоречия сглаживались, когда Глинка импровизировал для них. Они слышали «обаяние высшего разряда»: «Импровизация призраками скользит и исчезает, набегает снова, опять исчезает и набегает, покуда пальцы не соскользнут с клавишей и руки не повиснут»[554]. Один из участников этих встреч писатель и художественный критик Павел Михайлович Ковалевский (1823–1907) говорил, что показы Глинки «Камаринской» на фортепиано превосходили по эффектности все последующие оркестровые исполнения. «Он подыгрывал губами, ударял по клавишам обеими пятернями в пассажах тутти, пристукивал каблуками, подпевал, подсвистывал. Передавал краски и звучания инструментов оркестра».

На этих вечерах, как когда-то с «братией» Кукольника, он изливал душу и исполнял все то, что было созвучно его внутреннему настроению.

Выступление вызвало слезы у всех на глазах. Как вспоминал молодой друг Василий Энгельгардт, незабываемым было не только его пение, но и «импровизировки между куплетами романсов или при переходе от одного романса к другому»[555].

Глинка действительно прощался с новым Петербургом. Молодые люди, стремившиеся к иной жизни и реформам в России, увидели в Глинке единственного композитора, которого можно было противопоставить Европе. Они избирали Глинку для того, чтобы его, в духе славянофильских идей, считать доказательством превосходства России над всем остальным миром. Но это было абсолютно чуждо самому Глинке.

Вскоре, получив приятные письма из Варшавы, возможно от новой пассии, он решил вернуться в этот спокойный город^{468}. «Там мне теплее и спокойнее, и можно будет снова приняться за работу, к которой суматошная жизнь Петербурга меня не допускает», — сообщал он давней знакомой Марии Кржисевич, с которой в последние годы вел интенсивную переписку[556].

Второе затворничество в Варшаве

Следующий визит в Варшаву растянется на два года и четыре месяца — с мая 1849-го по сентябрь 1851 года, о чем сам Глинка не предполагал. Он лишь хотел наслаждаться жарким летом в окружении природы и спастись от петербургской духоты…

В течение этих долгих лет он мучился от бесцельного существования, хандры и плохого самочувствия. В это время усиливается публичный образ композитора, или имидж — страдающего меланхолика.

Его расчеты на яркие любовные впечатления не оправдались по каким-то причинам. И даже роскошный Саксонский парк, который был виден из окон их квартиры на Нецалой улице^{469}, его не радовал, а, наоборот, наводил тоску. Густые тополя в плохую погоду заслоняли свет. Шум ветвей и листьев, поднимаемый сильным ветром, наводил уныние.

Глинка пытался бороться с хандрой: «Я прибегал ко всем возможным и существующим в Варшаве средствам — к развлечению, доходил до неистовых оргий, и все понапрасну»[557]. В это время император находился в Варшаве, вместе с ним в его свите прибыли несколько близких знакомых и однокашников по пансиону Глинки. Они проводили вечера в развлечениях, но и это уже не приносило былой радости.

Отчаявшись найти утешение в компании друзей, Глинка посещал церкви. Здесь он познакомился с известным органистом Августом Фрейером^{470}, приехавшим в Варшаву из Саксонии. В течение лета 1849 года Глинка слушал в его исполнении Баха в Евангелической церкви. Игра Фрейера отличалась отчетливостью, хорошей артикуляцией, так что каждая нота была произнесена со смыслом. Его исполнение доводило Глинку до слез, до «ужасного восторженного напряжения нервов»[558]. Так началось новое направление в творчестве Глинки: он услышал, как старинная церковная музыка синтезируется со светской традицией.

Апатия, какой прежде не знал Глинка, полностью завладела им. Он почти не выходил из квартиры и мечтал о поездке в Малороссию, где жила прекрасная Мария Кржисевич. Он писал ей о своих чувствах: «Если все вас окружающее не может не любить вас, посудите сами, каковы должны быть чувства того, который (в качестве артиста) считает себя более других способным вполне постигать вашу высокую и благородную душу и другие милые свойства, не всеми оцененные по достоинству»[559].