Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Мишель не оставлял желания учиться композиции, что считалось обязательным для дворян. В Петербурге жил известный немецкий теоретик Иоганн Леопольд Фукс, который именовался Леопольдом Ивановичем и считался уже русским ученым^{96}. Видимо, в это время он взял несколько уроков по композиции у него. К 1823 году относятся «Вариации на тему, сочиненные М. Глинкой. Посвящены… не скажу — кому». Оригинал названия, естественно, написан на французском. Кто был пассией Глинки в это время, сказать трудно. Возможно, молоденькая девушка из числа многочисленной родни или одна из учениц Майера. Подобные витиеватые названия были обычным делом, а кокетливость в его оформлении рисуют нам человека романтического, любящего тайну, загадку. Глинка опять гордился тем, что придумал новую тему для них, что его выгодно отличало от других любителей. Сочинение, которое Глинка сам исполнял (в автографе есть исполнительские комментарии Майера), показывает его уровень владения инструментом. Пассажи в правой и левой руках, быстрые репетиции (их еще называли «россиниевскими»), то есть повторы одинаковых нот, скачки — все это говорит о хорошем владении инструментом, более совершенном, чем у любителя музыки.

Дальнейший поворот событий в судьбе Глинки произошел через полгода спокойной жизни в столице. В дело вмешалась мистика. В начале марта 1823 года отец, навестивший его в Петербурге, объявил ему свое желание:

— Ты едешь на Кавказ! Тебе нужно лечиться!

И здесь настало время рассказать о болезнях Мишеля Глинки.

«Кадриль болезней»

На протяжении всей жизни Мишель будет с особым вниманием и трепетностью относиться к своему здоровью. Его воспоминания и сохранившиеся письма пестрят упоминаниями о плохом самочувствии, сыпи, невралгии, лихорадках и припадках. В интерпретации последующих биографов эти факты либо замалчивались, ведь национальному гению не пристало быть болезненным и слабым, либо их значимость преувеличивалась. Болезненностью «оправдывались» многие не вписывающиеся в образ героя поступки.

Но были ли болезни русского гения чем-то необычным в то время?

При рассмотрении исторического контекста оказывается, что нет.

Как и многие, жившие до изобретения антибиотиков, он, можно сказать, постоянно находился между жизнью и смертью. Средняя продолжительность жизни в России, даже к концу XIX века, составляла 40–50 лет, и Глинка, несмотря на постоянные жалобы и болезни, прошел довольно продолжительный, по меркам своего времени, жизненный путь^{97}.

Высокая смертность наблюдалась по всей России, особенно среди младенцев. Как свидетельствует Большая медицинская энциклопедия, до пяти лет доживала лишь половина из тысячи детей, а к десяти годам выживала четверть из этого количества. Можно сказать, что Мише в какой-то степени повезло, как и многим другим перешедшим в подростковый возраст. В стране не прекращались эпидемии. С 1804 по 1814 год прошло пять вспышек чумы. Широко распространялись сыпной тиф, черная оспа, которую пытались предотвратить с помощью появившейся тогда вакцинации.

В «Записках» Глинка подробно описал все свои страдания, даже детские, о которых он не мог помнить. Он рассказывал о модных тогда методах лечения, которые он опробовал.

С одной стороны, такие подробности в мемуарах музыканта можно считать излишними и даже уникальными на фоне мемуаристики других художников той поры, в которой все-таки медицинская тема столь сильно не акцентировалась. С другой стороны, еще с эпохи Екатерины II было принято подробно описывать свое физическое состояние, не чураясь подробностей физиологического порядка[77]. Герои, в том числе императрица, рассказывали, даже посторонним, о своих болезнях — геморрое, запорах, свищах и обо всем том, что современное общество табуирует в качестве публичной темы обсуждения. Так что мнительность и ипохондрия Глинки были довольно распространенным явлением. Другое дело, что в мужской компании над болезненностью композитора часто посмеивались. Например, друг и лечащий врач Людвиг Гейденрейх^{98} вспоминал: «…был в его характере один довольно оригинальный недостаток, за который я, как медик и как друг, журил его частенько — „да только все не впрок“: это была его мнительность, в большинстве случаев доходившая до смешного»[78].

Некоторые, наоборот, выслушивали Глинку слишком серьезно, оттого воспринимали его болезненность как проявление патологической беспомощности, а его самого как взрослого «ребенка», требующего постоянной опеки и поддержки. Все это часто добавляло в воспоминания о нем современников преувеличенные шаржированные черты^{99}. Не случайно Глинка часто становился объектом для карикатур, которые рисовали близкие друзья — художники Николай Степанов и Карл Брюллов.