Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Услышав русского молодого человека, с круглым лицом и ангельскими белокурыми кудрями, он взялся учить Иванова… бесплатно. Это поразило Глинку и многих русских аристократов, считавших итальянцев чрезвычайно расчетливыми людьми. Голос Иванова заставил забыть Ноццари о вознаграждении. Так делали великие учителя, когда к ним обращались исключительные ученики. Ноццари писал о русском теноре в письмах Россини. А вот Глинку ни разу не упомянул, что, впрочем, вполне объяснимо — Глинка не учился у него петь. Мишель фактически стал вольным слушателем Ноццари. Он посещал их занятия с Ивановым, так же как сегодня можно посещать мастер-классы известных исполнителей, но не участвовать в них. Впоследствии, приехав в Россию, Глинка будет говорить о себе как о знатоке итальянского пения, что поднимало его статус среди музыкантов. Отсюда возник очередной миф о нем — как о певце, прошедшем обучение в Италии. Но это было не совсем так.

Иванов часто форсировал голос, как и многие русские, Ноццари его останавливал и говорил: «Сила голоса приобретается от упражнения и времени», «Один раз утраченная нежность^{236} навсегда погибает»[172].

Влияние уроков Ноццари было значительным — под воздействием итальянского идеала красоты у Глинки формировалось новое понимание звука и отношение к нему. Уроки итальянского bel canto привили русскому композитору такие понятия, как округлость, красота звучания, связность и продолжительность одного тона. Отсюда Мишель выносит все те принципы, которые затем будет прививать своим многочисленным ученицам и ученикам, — это пение без форсирования звука, когда мягкий голос летит свободно и без ограничений, четкая дикция и передача смысла сочинения. Впоследствии все эти качества будут считаться отличительными чертами русской школы пения.

Видимо, Иванов (и Глинка заодно) был одним из последних учеников Ноццари, став связующим звеном между двумя традициями — между старой традицией свободного виртуозного пения вокалистов и новой, пришедшей с Россини^{237}, который точно выписывал, фиксировал фиоритуры в своих партитурах. Русские музыканты оставили его в феврале 1832 года, а в декабре этого же года он умер в возрасте пятидесяти семи лет.

Глинка часто приходил к госпоже Джозефине Фодор-Менвьель^{238}, известной актрисе, долго жившей в России. Ее Стендаль называл «великой певицей с Севера». Джозефина сохранила великолепную вокальную форму. Уже позже Глинка указывал: она пела так, как «в Берлине немки вяжут чулки во время разных представлений, не проронив ни одной петли»[173], то есть очень легко и непринужденно.

Глинка, подводя творческие итоги итальянским путешествиям, впоследствии указывал, что уроки, полученные им у Фодор-Менвьель и Ноццари, стали самыми бесценными за все пребывание в этой стране.

Итогом же для Иванова стали его приглашение к королевскому двору и дебют в неаполитанском театре Сан-Карло в знаменитой «Анне Болейн». Певец решил остаться в Италии и продолжать карьеру оперного певца, тем самым нарушив все обязательства перед Придворной певческой капеллой. Для Глинки такой поступок — нарушение своего обещания — казался верхом бесчестья^{239}. К тому же Иванов своим решением нанес оскорбление ему самому и его отцу, так как они поручались за его возвращение в Россию[174].

Они больше никогда не встречались.

Несмотря на все перипетии, карьера Иванова в Италии сложилась удачно, его хорошо знали по всей Европе. Правда, впоследствии в «Записках» Глинка отомстил компаньону, написав: «Иванов был человек трудный, черствый сердцем, неповоротлив и туп умом». И еще: «Достоинство его состояло в прелести голоса и некоторой инстинктивной способности подражать в пении»[175]. Немногие из окружения Глинки получили столь едкую оценку.

«Домашний» Милан: март 1832-го — февраль 1833 года

Глинка решил уехать из Неаполя, убегая от смертоносной холеры и «вредоносного», по его мнению, электризованного воздуха Неаполя. Вернувшись в Милан, Глинка восстановил тот образ жизни, который так ему нравился в начале путешествия.

Вскоре, когда весна окончательно вошла в свои права, муза Глинки ожила. А к лету вдохновение усилило и новое серьезное любовное увлечение. Доктор Филиппи, не упускающий возможности полечить русского друга, устроил его на пансион к своей замужней дочери. Но вскоре понял, что это был опрометчивый шаг.

Она жила вблизи городка Варезе, располагающегося между озерами Маджиоре и Комо. Высокая, статная, она запоминалась своей необычной красотой, хорошими манерами и образованностью — знала французский, немецкий и английский, а еще прекрасно играла на фортепиано. Говорили, что женщина была довольно известна в Италии, а за год до приезда Глинки она музицировала с Шопеном.