Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Пой в восторге, русский хор,
Вышла новая новинка,
Веселися, Русь! Наш Глинка —
Уж не Глинка, уж не Глинка, а фарфор!

Вяземский:

За прекрасную новинку
Славить будет глас молвы
Нашего Орфея Глинку
От Неглинной до Невы.

Жуковский:

В честь столь славныя новинки
Грянь, труба и барабан!
Выпьем за здоровье Глинки
Мы глинтвейну стакан.

Пушкин:

Слушая сию новинку,
Зависть, злобой омрачась,
Пусть скрежещет, но уж Глинку
Затоптать не может в грязь[235]

.

Уже за первый год представлений опера вошла в русский быт. Как указывал Глинка, там, где хоть мало-мальски пели, звучала музыка из «Жизни за царя». Этому способствовали усилия издателя Леонтия Снегирева, чей нотный магазин располагался в центре города на Невском проспекте. Он продавал отдельные полюбившиеся номера из оперы в фортепианном переложении^{297}. Особенным спросом пользовались танцы из польского бала, на их темы сочинялись попурри. Спрос был таков, что Снегирев не успевал печатать ноты, оттого и качество публикаций, как с грустью замечал Глинка, было плохим.

Беспрецедентной оказалась поддержка оперы в прессе. Только за 1836 год вышло 14 публикаций, а в течение последующих четырех лет появится 46 материалов, чего не знала ни одна, даже европейская премьера. В «Северной пчеле» вышло сразу несколько публикаций, что создавало прецедент^{298}. Это была единственная ежедневная политическая газета, которая для многих, особенно провинциальных читателей была самым авторитетным источником информации, в нее верили «как в Священное Писание»[236].

Одоевский в двух статьях, напечатанных в «Северной пчеле», подробно разбирает для читателей феномен «Жизни за царя»[237]. «Национальное» здесь сращивается с понятием «истинного произведения искусства», а ее автор показан гением. Одоевский указывает еще на одну важную миссию, обсуждаемую в кругу элиты, — воспитание не только нравственного и национального человека, но и человека с изысканным музыкальным вкусом, то есть идеального слушателя, способного проникнуть в замысел композитора. Впервые критик поднимает русскую оперу до художественных высот произведений своего кумира — Бетховена. Подобные «сложные» произведения искусства, к которым была отнесена и «Жизнь за царя», нужно постигать медленно, изучать их, развивая свои музыкальные компетенции. «Великому произведению всегда надобно учиться, как науке»[238], — писал Одоевский о «Жизни за царя». И с ним соглашался Михаил Иванович. По свидетельству Федора Толстого, он примерно в это время имел с Глинкой разговор о собственной новой опере «Доктор поневоле». Глинка дал ей жесткую оценку: «Русскому композитору с таким появляться перед публикой не следует. Нам предстоит задача серьезная! Выработать собственный стиль и проложить для оперной русской музыки новую дорогу. Если твоя оперетка будет иметь успех, и это весьма возможно при непрочности музыкальных воззрений большинства нашей публики, то этим ты повредишь музыкальному развитию публики»[239].

Если даже эти воспоминания Толстого грешат субъективностью (а это точно так, ведь воссозданная им прямая речь композитора не соответствует его обычной стилистике), то общий посыл мог быть схвачен правильно. Идея воспитания публики активно муссировалась среди интеллектуалов.

Именно Одоевский впервые начал говорить о том, что до Глинки русской музыки не существовало вовсе[240]. «С оперою Глинки является то, чего давно ищут и не находят в Европе — новая стихия в искусстве, и начинается в его истории новый период: период русской музыки. Такой подвиг, скажем положа руку на сердце, есть дело не только таланта, но гения!»[241] Он не просто цитировал народные мелодии (как делали многие), но понял характер русских. Одоевский писал: «Даже в самых веселых песнях сколько тишины и благонравия, даже когда народ ликует при венчании царя, автор сумел сохранить его песням свойственную ему скромность, а в печальном, так называемом заунывном его пении у Глинки в каждом звуке есть, кажется, слеза»[242]. Его опера — «прекрасная», с нее «взошла на горизонте наша заря Русской музыки»[243]. Этот оборот прочно закрепился за Глинкой в истории музыки^{299}.

Далее вокруг оперы разгорелась дискуссия между Булгариным и Одоевским, что еще усилило шумиху вокруг постановки (своего рода черный пиар). Булгарин выступал не против оперы, но против преувеличенных и необоснованных оценок[244]. Он замечал: «эти отвлеченности и гиперболические похвалы вредны таланту, потому что сбивают его с толку, а иногда даже удерживают на полете к совершенствованию. В похвалах надобно быть столь же умеренным, как и в порицании, для пользы дела»[245].