Глобальное потепление

Крыть было нечем, и следующие сорок минут Ливанов ползал на коленях в россыпи содержимого удавьего чрева, сочиняя все новые комбинации в духе тетриса и пытаясь переубедить Лильку относительно необходимости того или иного предмета для жизни на Соловках. В результате книги перекочевали в ливановский кофр, огромный плюшевый заяц после длительного торга был замещен компактным котиком, а подзорную трубу солнышко милостиво согласилось сменить на бинокль: в рюкзак он не влезал тоже, зато мог ехать непосредственно на Лилькиной шее. А поедет на папиной, со вздохом предвидел ближайшее будущее Ливанов — иногда у него получалось, только вот редко помогало жить.

Предварительно сложившись, они вдвоем пошли в климатокомнату поиграть напоследок в снежки, откуда были позваны ужинать и на шестой или седьмой раз таки вняли зову. Ливановская кухня, как нельзя лучше приспособленная для многолюдных сборищ с разнообразной выпивкой, достойной закусью и бесконечными разговорами о судьбах этой страны, казалась чересчур просторной и гулкой для скромного ужина маленькой тихой семьи. Сверху, с лестницы на второй этаж, это было видно особенно четко: среди огромного затененного пространства, словно в телевизионной студии, под круглым плафоном светился эпицентром тесный обжитой пятачок. Уютный столик, три табуретки. Место для нашего предполагаемого счастья.

А ведь мы черт-те сколько не ужинали вот так втроем, думал Ливанов, отмечая синие цветочки на вышитых салфетках, точно в орнамент и тон столового сервиза, букетик тех же незабудок посреди стола, еще какие-то неутилитарные, ненужные мелочи, о которых жена всегда успевала позаботиться, сочинить, подобрать одно к другому. Она и всю их семейную жизнь подбирала вот так же, по фрагменту, по черепку, следя, чтобы они идеально подходили друг к другу, лепились, дополняли, создавали общую картинку. Достаточно привлекательную, чтобы отсюда не хотелось уходить. Или по крайней мере хотелось сюда вернуться.

Три табуретки стояли вокруг стола в идеально-равных, как на эмблеме одной автомобильной марки, отрезках друг от друга. На вставая, Ливанов приподнялся на полусогнутых, придерживая под собой сиденье табурета, придвинулся ближе к жене, привлек ее к себе, навис над ней, обнял. Лилька смотрела через стол восторженными глазами: черт-те когда ее родители последний раз вот так обнимались при ней.

— А вот что я придумал, мамочка, — сказал Ливанов. — Поехала б ты с нами на Соловки.

— Я не могу, Дим, ты же знаешь, — мягко возразила она. — У меня работа.

— Наплюй. Пошли их всех. Отпуск возьми.

— Не могу. Наоборот, я обещала подменить Олю, пока она в отпуску.

— Не понимаю, — Ливанов разжал руки, и она выпрямилась, словно примятая травинка; а он уже начинал заводиться, все разрушать и портить, и видел это, и ничего не мог с собой поделать, — какого черта тебе вообще там работать?! Я приношу в дом мало денег? Или тебе нужна какая-то идиотская самореализация, как банановой бабе? Может, тебе и одного мужа мало?!

Она улыбнулась, даже засмеялась тихонько, никогда она не принимала всерьез его претензии и вспышки, никогда не отвечала, не заводилась взаимно, не подбрасывала хворосту. Он кричал, а она смотрела. А кричал он на самом деле совсем другое: поехали, поехали куда угодно, только ты должна все время быть со мной, я боюсь тебя отпускать от себя, боюсь оставлять одну, а в этой стране принципиально нельзя попадать в ситуации, когда приходится бояться, потому что стоит лишь дать малейшую слабину, пустить в жизнь хоть микроскопическую толику страха — и уже никуда от него не денешься, он разрастается мгновенно и неискоренимо, как плесень, покрывая собою все вокруг, понимаешь?!

Она понимала, понимала все, как всегда. Встала и принялась собирать со стола тарелки с незабудками по ободку, сегодня пораньше отпустили горничную. Лилька подскочила помогать и тут же, чертенок, упустила на пол сервизную чашку. Чашка спланировала вниз, роняя бурые капли заварки, коснулась пола, перевернулась кверху донышком.

Не разбилась. Каким-то чудом.