Глориана, или Королева, не вкусившая радостей плоти

– Чуть обморожен, я полагаю, но не поврежден. Монфалькон сообщил мне ближе к вечеру. Его нашли утром на мельнице. Похитившие его злодеи рассорились и сбежали, оставив его в путах, и во время спора убили одного из своих. Возможно, они намеревались возвратиться – но люди Монфалькона успели первыми и привезли его в Лондон. Так что все хорошо, и тревоги графа Коженёвского за своего господина более нам не досадят.

– Когда ты примешь сего неудачливого монарха?

– Сегодня. Через час-другой. Когда я приму всех гостей.

– Но Всеславный Калиф… нам предстоят дипломатические затруднения.

Глориана откинула занавесь, дабы открылся вид на городские огни.

– Монфалькон все уладил. Их представят вместе, Полонийца объявят первым, поскольку он Император.

Уна в изумлении прикусила губу.

– Я думала, оба надеются засвидетельствовать Твоему Величеству совсем не только формальное почтение. Разве не являются они к Императрице, чтобы… – Уна почти устыдилась, – чтобы кадриться?

– Полониец, надо думать, клянется, что не женится ни на ком, кроме меня. Протесты Арабийца лишь на градус менее льстивы, что, учитывая его дурную славу, должно расценивать как великую страсть, верно? – Глориана язвила. – Которого ты бы предпочла, Уна?

– Полонийца ради товарищества, Арабийца ради удовольствия, – не замешкалась та.

– Арабийцу, я думаю, более приглянулась бы твоя фигура. Вполне мальчишечья, как раз по его вкусу.

– Ну так молись, дабы Арабиец согласился на замену в моем лице и сделал меня Королевой Всея Арабии, – Уна вскинула голову. – Идея превосходна. Однако я подозреваю, что его страсть разожжена политически, а Энис Скай – приданое так себе.

Глориана наслаждалась беседой.

– Верно! Он желает Альбион и всю его Империю, не меньше. Возможно, он их получит, если даст мне то, чего не могу получить я. – Огибая угол, сани малость накренились, и Глориана затянула припев любимой песни:

Была б я той, кем быть не могу,
Имела бы я, что иметь не могу,
Коль так, я бы не…

И Уна, слушая сей веселый плач, на миг умолкла, побудив Глориану пожалеть об оплошности и склониться, дабы поцеловать подругу.

– Нынешним вечером мастер Галлимари обещает нам немало роскошных проказ.

Графиня Скайская возвернулась в себя.

– Вестимо – проказы! То, что надо, а? Все ли иноземные посольства званы?

– Разумеется. И лондонские власти. И всякий сельский дворянин, пожелавший прибыть. И всякий царедворец, о Митра! – Она приложила ко рту саркастическую ручку. – Сдержит их лед, что скажешь, Уна? Станем ли мы танцевать нынче ночью до водной погибели? И тишь да гладь половины земной сферы будут смыты потопом, и множество айсбергов тронется с рассветным приливом?

Уна покачала головой.

– Насколько уж я знаю милорда Монфалькона, он позаботился о том, чтобы лед укрепили орясинами от края до края. Я б предположила даже, что его заменили обсидианом и покрасили, ибо милорд опасается любого вреда, что может быть тебе причинен.

– В сем отношении он тигрица, а я детеныш, – согласилась Глориана. – Но гляди! – Она указала на газовую занавесь. – Лед настоящий!

Они ехали по холму, откуда мог быть наблюдаем изгиб великой Темзы, сверкающий инеем и льдом, – широкая, сияющая чернота посреди еще более густой черноты зданий, что испещряли оба берега наподобие лесного массива, увешанного многочисленными желтыми фонариками. Пока Глориана и Уна смотрели, появлялись всё новые и новые фонари, так что пейзаж медленно превращался из черного в ярко-серый, и белый, и мглисто-янтарный, и река делалась бледным стеклом, в коем передвигались маленькие фигурки, будто бы отражения, чей источник невидим, после чего дорога пошла под уклон столь круто, что невозможно было разглядеть что-либо, кроме заснеженных холмов и, впереди, двух зубчатостенных башен лондонских Северных Врат, Врат Быка, где экипаж Королевы будет приветствован, и она будет встречена, и соблюдутся формальности между лордом Рууни (представляет Королеву) и светящимся, полуподвыпившим Лордом-Мэром.