Глоток Шираза

Лизу знобит. Неужели воспаление, и этот Фред – портач? Для того и говорил о кровопотере, перестраховывался. Хотя платила она не ему, а анестезиологу. Но у них касса общая.

«Телефон к вашим услугам». Воспользуемся. Лиза достает календарный листок из кармана пальто, набирает номер.

– Я, наверное, поздно?

– Поздно, но говори громче.

– Не могу.

– Говори, как можешь, в конце концов.

– Я просто хотела тебя поблагодарить…

– С этим можно было бы повременить и до завтра.

– Ты разрешил позвонить, если нужно.

– Стало быть – нужно?

– Да нет. Пожалуй, не нужно.

Ту-ту-ту-ту…

Эх, выждать бы паузу, а затем сказать: «Фред, мне плохо, выручай». Пауза – это поворотное мгновение, перестраивающее зрителя и актера. Плохо сыграла.

В спальне тусклый свет

Профессор укладывает Лизу в постель. «Чевенгур».^* Там все равно было к кому прижаться, чьи губы, чей живот, лишь бы не околеть от счастья. Значит, заживем вместе, а?! Соединим генетику, этику и эстетику в нерасторжимое целое – явим пример миру.

^* «Чевенгур» не в кассу. Кто там около кого греется? Мерзнут в одиночку. «К вечеру Саша лег на печку и не мог согреться – всю его теплоту из него выдули дорожные ветры». Главное в «Чевенгуре» – прислониться. «С ним, наверно, ничего не надо, к нему нужно лишь прислониться, и так же будет хорошо». Про околеть от счастья – супер! Лучше бы я не брала «Чевенгур» в руки. Читаю и не могу оторваться. И все кажется дребеденью, и Танин роман, и Гессе, и Фолкнер. Ну где им написать такое: «…мертвые невзрачны; хотя Захар Павлович знал одного человека, рыбака с озера Мутево, который многих расспрашивал о смерти и тосковал от своего любопытства; этот рыбак больше всего любил рыбу, не как пищу, а как особое существо, наверное, знающее тайну смерти. Он показывал глаза мертвых рыб Захару Павловичу и говорил: „Гляди – премудрость. Рыба между жизнью и смертью стоит, оттого она и немая и глядит без выражения; телок ведь и тот думает, а рыба нет – она все уже знает“. Созерцая озеро годами, рыбак думал все об одном и том же – об интересе смерти». Таня, прости! Теперь я понимаю, как трудно было тебе удерживаться от цитат. Тут и я еще без спросу влезла… Помнишь, мы с тобой читали «Чевенгур» под одеялом. С фонариком. Чтоб соседки не застукали нас с «Посевом» в руках. Вражеское издание. Стукни они на нас, посев дал бы нежелательные всходы. И все-таки какой это был драйв – прятаться от всех и читать запрещенную литературу!

Легкое дыхание тяжелеет. Профессора обуревают неупорядоченные чувства, и, чтобы не дать им воли, он пересаживается на стул.

Человек по природе – тиран и садист. Допустим. А раз так, необходим внешний карающий закон, высший, бесспорный авторитет. Отсюда – «Легенда о Великом инквизиторе», которого, прощаясь, целует в губы Христос…

Профессор на цыпочках подкрадывается к спящей Лизе, склоняется над ней, касается губами ее потного лба. Осмелев, он целует ее в пунцовую щеку и, пристыженный, возвращается на место. Эстетика соблазняет этику, толкает на безобразный с точки зрения морали поступок.

Писатель, конечно, волен изображать любые страсти-мордасти… Но кому Достоевский протягивал «Легенду»? Победоносцеву! Фамилия чудом выскочила сама. Победоносцеву! С торжественным заявлением: «Я написал вещь посильнее „Фауста“». Вот откуда слова корифея всех времен и народов, обращенные к отцу соцреализма. Попался как муха на липучку. Отравили бомбошками.