Глоток Шираза

Достоевский и Солженицын – представители литературы зэка. Гении с лагерной философией, отсюда крайнее сгущение и политический максимализм. А вот с образом генерала Самсонова Солженицын справился на четыре с минусом. Самсонов тоже гений, между прочим. Сколько гениев породило человечество, а мир – тонет в дерьме… Мысли опять возвращаются к проклятой гениальности, механизмы которой он выявил, раскрыл, но для чего, для кого?!

Лиза врезается в черные волны

Море ледяное, обжигающе холодное, волны захлестывают ее с головой. Расталкивая ногами водоросли, она что есть духу несется к берегу. Там ее ждет мужчина – муж чинный, да чужой – с белым полотенцем в руках. Звонит колокол. Откуда он взялся на разрушенной колокольне? Но он звонит и звонит…

– По вашу душу! – Профессор подает ей трубку.

Лиза слушает, быстро отвечает.

– Хорошо. Через десять минут на троллейбусной остановке.

Они стоят в прихожей. Лиза уже одета, крутит в руках шарф.

– Сегодняшний день я окантую и повешу вот сюда, – профессор указывает на стену с ободранными обоями. – Пообещайте беречь себя, и я бухнусь вам в ноги. Есть еще минутка?

– Чтобы бухнуться?!

– На глупые вопросы не отвечаю. Развяжем еще один узел, про тридцать второй год, это чрезвычайно важно, в том смысле, что никто не знает… Тридцать второй. Какой-то бородатый кретин выступает с докладом об имманентности времени пространству. На заседании так называемого философского общества. Бидистиллированная чушь! Посему ваш покорный слуга решил основательно подготовиться к следующему заседанию и дать отпор строго научный, без аш-два-о и эмоциональной дребедени. Но выступить не успел. Разоблачена антисоциалистическая группировка, членом которой, как выяснилось, ваш покорный слуга являлся! Без ответного доклада – на соляные копи. Восемь километров за зону на работы, норма выработки – сто двадцать процентов. Хорошо. Ста не выработать: орудия производства доисторические – лопата и кайло. Десять часов долбишь мерзлую землю вместе с цветом духовенства, профессорами и урками. И – в зону. По двадцать – тридцать человек каждый день оставалось в степи. Там-то и произошла одна история, которая натолкнула меня спустя тридцать лет на «Родословную альтруизма».^* – Профессор смотрит на часы. – Все! Доставайте носовой платок, живо!

^* Прокололась, Танечка! Какой Илья Львович?! Это же Владимир Павлович Эфроимсон собственной персоной. Таня часто бывала у него в гостях, говорила о нем взахлеб, но меня с собой не звала. Мол, он плохо слышит, ему легче общаться тет-а-тет. Вот мы и общаемся тет-а-тет. Щедрая ты моя, с таким человеком свела! Лестно, да в краску кидает. А ведь я его видела. На показе фильма про Вавилова в Политехе. Помню, какую речь он закатил после просмотра. Про номенклатурную шпану, про КГБ, про то, что в нашей стране ничего не изменится, если ею будет править банда гангстеров. Увы. Я слежу за новостями, опять сажают, опять затыкают рты. В Австралии говори что хочешь, никому до тебя дела нет.

А там – есть. Надеюсь, я не загублю публикацию… Print on demand, если что, уберите про гангстеров. Я боюсь.

«Живо» не выходит, сумка падает из рук, и профессор подхватывает ее на лету.

– Верну за поцелуй.

Лиза чмокает профессора в щеку. Чевенгур, теплофизика, получение и раздача тепла…

– Узел про тридцать второй год завязали? – Профессор выходит вслед за Лизой, отворяет дверь в февральскую стужу, останавливается на крыльце. В луче света мерцают орденские планки, блестит лысина.

– Вы же без пальто! Пожалуйста, вернитесь домой, – требует Лиза.

– Бегите, – кивает профессор.

От шоссе дом почти не виден. Подумав, Лиза возвращается на то место, откуда можно разглядеть угловой подъезд, и, убедившись, что никого нет, подходит к машине.

– Накинь ремень^*, – велит Фред. Лиза накидывает. Так они и едут, молча, по ночной заснеженной Москве.