Глубинка

В поселке разбежались. Котька взлетел по ступеням высокого крыльца, рванул дверь. К нему, заполошно впрыгнувшему в избу, повернулось испуганно несколько старух, сидящих за кухонным столом. Они собрались у Ульяны Григорьевны пошвыркать чаек, пошептаться. Всякая принесла с собой в платочке сахарку, кусочек хлебца да чаю щепоть. В каком теперь дому попотчуют, как прежде, — «чем бог послал»? А со своим — хозяйке не в тягость, не в стыд за пустой стол, да и гостям неловкости никакой от этого нету. Подавай кипяток и — полное удовольствие. Старухи, они двойной мудростью мудры в тяжкую годину.

— Каво стряслось? — мать привстала с табуретки, пытливо вглядываясь в потное лицо Котьки. А он завороженно смотрел на стол. На нем стояла четвертинка водки, заткнутая газетным катышком. Старухи выставили ее для поддержания обычая. Пускай не родные сыны прошли поселком на фронт, все равно там своим поможет и убережет соблюденный матерями обычай — провожать в путь-дорогу горькой чарочкой. Вот и провожали они неродных им матросов, как родных, — со слезой, с водочкой. И стояла четвертинка распочатой в окружении граненых стопочек старого стекла с радужной побежалостью, обещанием свидания светилась.

«Отдадут, не отдадут?» — гадал Котька, оглядывая старух, и не удивился, увидев среди них соседку Матрену Скорову, большую ругательницу, вечно враждующую со всеми. Не удивился потому, что вместе с войной утихла всякая вражда и ссоры. Люди потянулись друг к другу, делились самой малой искоркой радости. Редки были искорки эти, но соседи оттаивали возле чужих, надеясь когда-нибудь обогреть своей, если она достанется им, своя.

— Ты че такой? — тихо, удушливо переспросила Ульяна Григорьевна, и Котька понял — бежал зря.

— Четушку надо, — сказал он, опуская голову. — Флотские за нее тельняшку дадут.

Все поняли старухи. Лица их вытянулись, стали суровыми, точь-в-точь как на тех иконах, что видел Котька в притворье бывшей церкви. Сваленные в угол иконы гневно смотрели из полутьмы на мальчишек неистовыми глазами, грозили сложенными пальцами, Правда, Котьке всегда казалось — не грозят они, просят: «Тиш-ше». Такие лица были и у поселковых старух.

— Ах ты, господи! — Ульяна Григорьевна колыхнула руками, пальцы ее смяли, зажамкали фартук, быстро закарабкались по груди и замерли у горла сухонькие, с глянцевой застиранной кожей.

— Че удумал-то, окаянная твоя душа? — каким-то дальним голосом, севшим до шепота от стыда за свое чадо, выговорила она и обронила подол фартука. — Парни на зиму глядя воевать идут, а ты…

Мать захватала со стола стопочки и под одобрительный гомонок старух начала сливать их тряской рукой в четвертинку.

— Ты им просто поднеси. — Она протянула посудинку. — А то грех-то какой удумал, идол такой, гре-ех!

— Оборони бог! — закрестились старухи.

Ульяна Григорьевна подтолкнула сникшего Котьку к двери.

— Беги, поднеси на дорожку, да еще поклонись имя.

Старухи за столом чинно закивали. Котька выбежал из дома. Вслед ему донеслось:

— Попробуй заявись в зебре, отец тебя!..

Котька оттолкнулся настывшей спиной от тополя, вышел на дорогу. Нагнувшись встречь ветра, к нему двигалась в метели фигура. Кто это, узнать было трудно. Человека забило снегом, он утянул голову в плечи, заслонился рукавицами.

— Кончилось кино? — спросил Котька.

— Всеможно, всеможно, — скороговоркой отозвался человек, и Котька узнал его. Фельдшер фабричной амбулатории шел домой с дежурства. Далековато ему. Фабрика, на которой кроме обыкновенных спичек делали теперь специальные, для бутылок с зажигательной смесью, стояла в дальнем углу большого поселка на крутояре у самой протоки.

С трудом проволакивая ноги в огромных валенках, фельдшер миновал Котьку и исчез. Фигуру его забелила, завесила метель. «На вызов пошел», — догадался Котька, как бы вновь увидев старичка, согнутого, с маленьким саквояжем, подвешенным на шею. С этим саквояжем он не раз появлялся в их доме и всегда бережно нес в руке. Значит, фельдшер шел к больному, а чтобы освободить руки для защиты от ветра, подвесил саквояж.

Котька побежал за ним, думая проводить старичка, куда тому надо, но прочесал улицу туда и обратно, а фельдшера не нашел. Пропал куда-то. А может, в самом деле… Шел, шел, столкнуло ветром в кювет, и лежит старенький, отощавший. Сейчас над ним наметет холмик, а там засыпет канаву вровень с дорогой… На всякий случай Котька прошелся краем дороги. «Свернул в чей-то дом, раз по вызову шел», — решил, возвращаясь под тополь, но на сердце стало зябко, будто охолонуло его стужей, хоть беги от дома к дому и барабань в ставни: «Люди добрые, не к вам ли зашел фельдшер?»

Пальтишко плохо держало тепло, озноб гулял под ним. Котька вжался в дерево, решил стоять до конца. Надо было встретить не Нельку, а Ваньку Удодова и удостовериться, не врет ли, что провожает Вику, станет ли целовать. Хотя на морозе, на растатуре такой — как? И неизвестно еще, захочет ли Вика. Хотя, с другой стороны, Ванька может заставить. Боятся его мальчишки, верх держит над ними, гулеванит, а тут девчонка…