Глубинка

— Ну так что ж! — Удод решительно вынул пробку, аккуратно положил рядом с собой. — Начинай, Ходя, твоя выпивка. Скажи, что полагается, и пей не жалей.

Ходя держал бутылку обеими руками, испуганно таращился на Ваньку.

— Че говори нада? — шепотом спросил он и шмыгнул носом.

— Как че?.. Ну-у, — Удод широко развел руками. — Будем здоровеньки, чтоб не кашляли. Еще это… не дай бог последнюю. Валяй.

— За фронтовиков пить договаривались, — вмешался Котька. — За братьев. За проводины.

— Ты знаешь цё! — огрызнулся Удод. — «Не дай бог последнюю» — фронтовиков еще как касается. Пей, Ходя, за братьев, хоть ты и одиночка.

— За блатков! — пискнул Ходя и отчаянно сделал глоток. Глаза его округлились, заблестели влагой, по подбородку тек самогон и тоже блестел. Ходя мыкнул, отбежал в угол, и его стошнило.

— Вишь, какую отраву батька его гнал? — Удод Мотнул головой в сторону Ходи. — За то, однако, и забарабали.

Ходя громко отплевывался, ладошкой забрасывал в рот воздух. Ванька пальцем заткнул горлышко бутылки, взболтнул.

— Так, может, лучше пойдет, не вырвет. Пей, Котька.

Котька взял бутылку, закрыл глаза и сказал:

— Пусть братьев наших и всех наших пуля боится и штык не берет!

И отпил.

— Во толкнул! — Удод показал большой палец. — Как в песне. Пей еще, раз так.

— Хва, хва! — замотал головой Котька.

— Эхма-а, — Удод укоризненно вывернул толстую губу. — Ничего-то вы, салаги, не умеете. Ни пить, ни девчонок…

Он запрокинул голову, и самогонка забулькала в его горле. Раза три глотнул Ванька, поставил бутылку на ящик и длинно сплюнул за насос. Его скорежило, он сорвал тюбетейку, прижал ее ко рту и кошкой выпрыгнул из сарая.

Котьке было лихо на душе, но держался, сглатывал слюну, стараясь удержать в желудке самогонку, доказать, что он-то как раз и не салага. Пока маялся, в дверях появилась женская фигура. Лица было не разглядеть, но по четкому и стройному силуэту догадался — Капа Поцелуева.

— Вон оно что-о! — удивилась вдова. — Чего это, думаю, парень удодовский из сарая пулей вылетел и к воде припал? А оно вон что! На горемык учатся, на пьянчужек.

Ходя из угла отступил к Котьке. Вдова подошла к стыдливо поникшим мальчишкам, взяла поллитровку, покрутила у глаз, ткнулась курносым носиком в горлышко.

— Ну-ну… Так прямо из бутылки и наяриваете? — спросила она сиплым голосом, будто перед этим долго ревела лихоманом и надсадила его. По тому, как ее качнуло от ящика, стало ясно: выпила на проводинах.

В сарай воровато заглянул Удод, поманил ребят. Капа обернулась к нему.

— А-а, видать, застрельщик! — насмешливо определила она. — Рано вам водкой баловаться, ребятки. Утонуть в ней запросто, в бутылке. Вот мне не рано, в самый раз.

Капа лихо отполовинила посудину, со стуком пришлепнула донышком к крышке ящика.

— Вона как я! — горько похвасталась она и подмигнула Котьке. — А ты в братьев растешь, ладный будешь парень, бравый. Сережа-то ваш, он… И Константин был ласковый. Котик. Вы, Костромины, мягкие. Вот и мамаша твоя. Бывало, завидит нас раненько, когда мы с Костиком от протоки идем, и та-а-ак посмотрит. Обожжет без огня. Но чтобы слова срамного — ни-ни… Закурить у вас, конечно, нету? И ладно. Братья пишут?

Котька кивнул. Знал он Капу Голубеву еще до замужества. Сильно походила она на Янину Жеймо, что в кинофильме «Подруги» играла. Даже дразнили ее артисткой. Очень задавалась Капа, даже в Москву собиралась поехать, вдруг в кино примут. Сосватал ее перед самой войной Поцелуев Павел, моряк с базы флотилии, здоровенный, намного выше Капы. Их так и звали — Пат и Паташонок. В первые дни войны моряка перевели на Черное море. Осталась двадцатилетняя Капа, теперь Поцелуева, с грудным ребеночком. Не долго прожил он, помер от какой-то страшной болезни, в поселке раньше и не слыхивали о такой: не мог дышать ртом, ему в больнице разрезали горлышко и вставили никелированную трубочку. Капа сама чистила трубочку, не спала ночами, но не укараулила — забило трубочку мокротами, и задохнулся мальчонка. Насыпала над ним могилку крохотную, а скоро похоронка на мужа пришла, а тут мать в бане угорела… Стала выпивать Капа, онеряшилась. На фабрике напарницы по коробочному цеху силком заставляли ее умываться, причесываться. Жалели, называли пропащей. А она часто днями крошки во рту не держала: пайку по дороге домой из магазина расщиплет, раздаст ребятишкам. Смотрит, как они едят, и плачет. Малыши, те ее считали хорошей.

— Раз пишут, значит, хорошо, живы. — Капа провела ладонью по лицу и словно отжала из него кровь, таким оно стало белым в полумраке сарая, будто бумажным листом обклеенное. — А я вот напилась, как матросиков провожала. Не чужие они мне, многих знала, все друзья Павла… А ты братьям письма пиши, Котя, не ленись. Им там слово родное всего нужнее. А то я, дура, все больше грубиянства Павлу писала. Ревновала его, красивый был, а там море Черное, курорты, ну и лезли в голову глупости. Как нехорошо.

Она присела на край ящика, утерлась концом шали, как полотенцем, и с хрипотцой пропела: