Глубинка

Снег на крыльце был примят следами Нелькиных фетровых бурок, узеньких, с острым каблучком. Вернулась. Проморгал сестричку или другой улицей прошла. На площадке следы закружили, наступая друг на друга, утоптали пятачок. Котька посмотрел вниз. Сбоку крыльца тоже утоптан пятачок, но побольше. На нем расплющен окурок папиросы. «Кто бы мог тут покуривать?» — ревниво подумал Котька, однако курящих ухажеров Нелькиных не припомнил. Сестра не любит табачников. С отцом вечно цапается. Дым ей, видите ли, мешает уроки готовить, голова разламывается.

Котька спрыгнул с крыльца, подобрал окурок и даже хохотнул злорадно.

— Видать, не разламывается! — Он взлетел на крыльцо, громко застучал ичигами о порожек. Кто провожал Нельку — ясно. Папиросы «Богатырь», толстенные, дорогие, раскуривал только Илларион Трясейкин, внештатный фотокорреспондент городской газеты. Котька его ненавидел. Трясейкин отбивал у брата Сереги невесту, дочь Матрены Скоровой, Катю. Сама Матрена с радостью бы отдала дочку за газетчика, да та не хочет, ждет с фронта любовь свою. Что же выходит? Сережа воюет, где-нибудь раненый лежит, а этот «забронированный» тут мышкует, круги дает? И почему Нельку провожает, раз Катюшу обхаживает! На два фронта жениться собрался?

Дымокура в избе не было, но запах его самосада все еще был такой, что со свежего воздуха не продохнуть. Нелька мыла пол, сердито виляя худым задом, быстро возюкая тряпкой по крашеным половицам. У порога валялись коньки.

— Явился не запылился! — Она выпрямилась и так жиманула над тазиком тряпку, что брызнули по сторонам грязные струи.

— Тебя встречал, — буркнул Котька.

— Встреча-ал, лодырь! Преднамеренно увильнул от работы! — Разгоряченное лицо ее блестело от пота. Тылом ладони Нелька отвела от глаз взмокшие висюльки волос, бросила тряпку к порогу. — Ноги вытри как следует!

Он покорно и долго шоркал подошвами по чавкающей тряпке, пока сестра не схватила за руку и не отдернула в кухню. Потом уперла кулаки в бока. Подоткнутый подол оголил ее длинные, с острыми чашечками, ноги.

— У тебя совести осталось хоть капельку? — Нелька прищурила зеленые глаза. — Я за тебя полы мыть обязана, ну? Сегодня чей день?

Котька стащил шапку, почесал макушку. Да что это у него за сестра такая! Разве он сегодня не для нее отмахал тридцать километров? Да еще встречать ходил, чтобы кто не привязался, не обидел. Ну, забыл про полы, так что из того. Он завтра вымоет и послезавтра. Чему-чему, а этому научился. Что бы ни стряслось, хоть мир пополам тресни, а у Костроминых это заведено твердо — каждый день протирки, мойки. Нелька, видимо, отгадала его мысли, затараторила:

— Подумаешь — сбегал в деревню! Хорошо, молодец даже, но ведь бегал по делу. А ты и без дела за протоку гоняешь, по целым дням тебя нету. Что ж, тебе выходной особый еще устраивать? Я тоже не в куклы играла. До самой метели бомбоубежище рыли во дворе школы. У костров в саже вымазались, руки и сейчас от лома гудят. Попробуй подолби мерзлый песок. А между прочим, ты в этом бомбоубежище прятаться будешь.

— Я сам себе вырыл. Летом еще. Под яром.

Он дурашливо поклонился ей и пошел в комнату. Отец с матерью сидели там, все слышали, не вмешивались. Мать вязала, отец гнулся на сапожном стульчике перед круглой печью-голландкой, курил, выдыхая дым в приоткрытую дверцу. По лысине плясали отблески огня, на затылке седыми колечками путались остатки волос.

— В том нет ничего одобрительного, что он растет барчуком! — донесся Нелькин голос. Это она адресовала прямо отцу и матери, дескать, смотрите, я предупреждала, не забудьте.

— Но-о, доча, скажешь тоже. Барчуки на пирожных росли, при няньках, без заботушек. — Отец поднял на Котьку виноватые глаза. Видно было, и ему досталось, раз в печку покуривает. А отчитывать Нелька умела и не упускала лишний раз покричать, чтоб форму не терять. Решила после десятилетки в пединститут поступать. Поэтому в доме с ней особое обхождение, будто она уже учительствует.

Но хоть и доставалось Котьке от сестры, она его любила. А уж день рождения младшего братца отмечала всегда, да по-своему, с вычитанными из книжек причудниками. Рано утром разбудит его, маленького, и шепчет на ухо, мол, зайка лапкой в окошко стучит, гостинец от лесных зверюшек принес. И обрисовывает, какой зайка: беленький, лупастенький, усишки в инее, а сам улыбается, аж зубки торчат-поблескивают, месяц на них играет. Растормошит Котьку, а на спинке кровати уже одежонка приготовлена, и обутки нагретые на полу стоят. Он подхватится с постели, влетит ножонками в катанки-растопырки, шубенку набросит — и дует на мороз. А под крыльцом берестяной туесок полеживает, а в нем конфетки, пряники, иногда прозрачный петушок на длинной занозистой лучинке. То-то было радости и благодарности лесному народцу! И Нелька прыгала тут же, счастливая.