Глубинка

Но однажды рухнула вера в подарки от заек, медвежек и прочих лесных приятелей. В туеске лежал жестяный заводной танк на резиновых гусеницах с колесиками-дутышами, даже ключ для заводки привязан был к башне голубой ленточкой. Нелька, как всегда, заявила — зайчики прислали. «Что им за это надо сказать?» — «У них разве фабрика есть, где игрушки делают?» — распуская губы, спросил Котька. Сестра опешила, быстро присела на корточки, заглянула ему в лицо, будто что высматривая. А он озадачил ее окончательно, заявив, что голубенькая ленточка на башне — из ее косички и пусть не обманывает, что зайки привязали. Магазинская ленточка, мама покупала.

Поняла сестра — вырос братишка. И прекратились ко дню рождения подарки от зверюшек. Домашние стали дарить их от себя, как взрослому.

Так ушла, не могла не уйти, сказка, но осталось воспоминание о ней: берестяной туесок, разноцветье конфетных оберток на утреннем синеватом снегу вперемешку с кругляками поджаристых пряников, сосущий пальцы мороз, когда вместе со снегом сгребал в берестянку рассыпанное в радостной суете присланное из леса богатство. И это на всю жизнь.

Сейчас посидеть бы на полу у ног отца перед открытой дверцей и, глядя на огонь, помолчать, но в комнату быстро вошла Нелька, полезла под кровать. Котька скривился. Сейчас найдет коньки. Он их незаметно прибрал у порога и спрятал на прежнее место.

Нелька выбралась из-под кровати с коньками, мстительно поджала губы и пошла на Котьку. Но, неожиданно для нее, отец вскочил на ноги, швырнул окурок на пол.

— Хва-тит! — Он наступил ногой на окурок, давнул с подкрутом. — Это что такое в доме творится? Не плюнь, не покури! В казарму старорежимную превратили!

Осип Иванович выходил из себя редко, но, если заводился — надолго. Домашние это знали и, если чувствовали грозу, примолкали. Особенно с началом войны нервничать стал. И чем сильнее война набирала силу, тем чаще и буйнее становился отец. Иногда по пустякам. Мать говорила: «Это усталость из него выходит, думы горькие. Пускай себе выкрикивается, а то с ума сойдет от жизни такой». Нелька это усвоила и теперь сразу же напустила на злое лицо улыбку.

— Не можешь на другое место железяки свои положить, а, Константин? — вроде бы просто подтрунивая, проворковала она.

— Не железяки, а коньки-снегурки! — Отец топнул. — И пусть кладет их где хочет! Что они, пол продавят? Из дома кого выживут? Да что за жизнь получается!.. Вылижут кругом — пройти боишься, натопаешь! А люди явятся — пожалуйста, гости дорогие, проходите, да ног не вытирайте очень-то, у нас еще не мыто!.. К чему такая показуха? Я тебя спрашиваю, дочь? Ты и мужа так же костерить будешь из-за чистоплюйства чрезмерного?.. Э-э! Посмотрим еще, какой попадется. Если не слюнтяй, не подбашмачник — сбежит. На другой день сбежит.

Котька почувствовал — вот самый момент встрять в разговор, пока отец на его стороне. Ломать женские порядки, так ломать сразу. И он встрял:

— Ей слюнявый попадет, я знаю, — поддакнул он отцу.

— Что такое?.. — Отец изумленно откинул голову. На дряблых щеках его кустилась давно не бритая щетина, усы-бабочки поползли вверх, будто спешили спрятаться в ноздри. Это был дурной признак.

— Что такое!.. А кто с ней у крыльца шухарил, кто папиросочки покуривал? — завопил Котька, зная по опыту, что в подобном случае надо орать, сбивать с толку. И хотя подумал мельком, что предает сестру, может, безвинную, хотя негодяем почувствовал себя, но останавливаться было страшно, раз отец перекинулся на него.

— Так кто же там такой покуривал? — Осип Иванович взял Котьку за ухо колючими пальцами. — Ну! Какой слюнявый?

— Какой, какой! — ожидая рывка, сжался Котька. — Илька Трясейкин, вот какой. Скажешь — нет, Нелька?

Отца будто кто под коленки ударил — плюхнулся на стульчик, аж седушка ременная крякнула. Мать, наоборот, привстала, глядя на Нельку, а разогнанные руки все так же мельтешили спицами, довязывая резинку двухпалой варежки.

— Он врет! — испуганно вскрикнула Нелька и оттолкнула от себя коньки. Они больно ударили Котьку в живот. — Илька упрашивал меня Катюшу позвать! Она от него в директорский дом спряталась. Не шухарила я!

Чем бы все это кончилось, неизвестно, но тут в сенцах бухнула дверь, и в избу без стука влетела Катя Скорова. Она, как птаха под крыло, бросилась к Ульяне Григорьевне.

— Ой да спасите вы меня от хахаля этого! — заголосила Катюша. — Маманя! Папаша-а!.. Ну не дает передохнуть, караулит всюду, в уборную выйти боюсь! Мать одно заладила — выходи за него да выходи-и! Сговори-и-ились!..

Лицо Кати припухло, под зареванными глазами вздулись ободки покрасневших век. Она рыдала беззвучно, только дергалась худеньким телом. Ульяна Григорьевна прижала ее голову к груди, оглаживала спину, что-то нашептывала свое, бабье. Что именно, расслышать нельзя было из-за Нельки. Она при виде подружки заревела белугой: без того завыла бы, да сдерживалась, а тут вроде бы к случаю.