Глубокие раны

— Не надо… Иди обратно.

Сергей изумленно поднял брови.

— Это почему же? — спросил он.

— Какой ты еще мальчишка, Сережа… — она смущенно улыбнулась. — Такие вопросы неприлично задавать.

Перед Сергеем сейчас стояла совершенно не та Надя Ронина, которую он до сих пор знал и к которой привык. Кажется, совсем недавно ее можно было дернуть украдкой за косу, можно было ради забавы подразнить. Она была просто ученицей, каких много…

Отчего же сейчас он не знает, как ответить? Что случилось?

Словно впервые, он увидел, что у нее тонкие темные брови и глаза прозрачной синевы, ясные и большие; что у нее длинные косы и сама она стройна и немного взволнованна. И тут его озарило: «У них же любовь! Вот черти…»

— Ладно, действуй… в общем, я ухожу…

Не оглядываясь, Сергей ушел. Надя, чуть помедлив, направилась к Виктору. Услышав за спиной шорох, он оглянулся и торопливо привстал.

— Надя?!

Она не ответила. В юности слишком робко, слишком стыдливо открывается душа навстречу хорошему и большому чувству, вкрадывающемуся в душу вместе с простой дружбой. Она и сама не знала, что привело ее сюда. Обыкновенное ли чувство товарищества, спаянного годами совместной учебы, или другое, первое нерешительное движение которого она уловила? Но как бы там ни было — отступать уже поздно.

— Я тебе не помешала? — спросила она после неловкой паузы.

— Что ты, Надя! Садись, посидим… Здесь красиво, тихо очень.

Сняв пиджак, Виктор расстелил его на земле.

— Не надо, запачкаешь.

Он как-то странно взглянул на нее:

— Пустяки. Почистить можно. Не жизнь ведь… ту трудно отчистить. Садись.

— Ты сегодня говоришь как-то непонятно, — выбирая слова, осторожно сказала девушка. — При чем здесь жизнь?

— К слову пришлось. Сядем?

Надя села на пиджак. Виктор лег боком прямо на траву, лицом к реке. Тянуло свежестью. Через мост, пролеты которого виднелись километрах в двух, проходил поезд.

Чувствуя, что Надя пришла неспроста, Виктор спросил:

— Скажи откровенно, Надя, зачем ты пришла? Если случайно, то я должен тебе кое о чем рассказать.

Она с невольным движением испуга торопливо сказала:

— Не надо. Я знаю…

Виктор приподнялся и пристально поглядел на нее.

Жизнь внесла в его душу что-то новое, он отлично это чувствовал по забившемуся сильнее сердцу, по волнению, мешавшему говорить. Движимый неосознанной радостью, он взял ее руку и молча пожал.

Так как он не отпускал ее слишком долго, Надя осторожно, но настойчиво освободила руку. Оба смутились.

Надя встала, подняла пиджак и отряхнула его.

— Пойдем в парк? — У Виктора глаза стали чуть-чуть темнее; в них столько было радости, что Надя, протягивая ему пиджак, невольно улыбнулась.

— Возьми. И не гляди на меня, пожалуйста, как первоклассник на новогоднюю елку.

Виктор смущенно моргнул.

— Надя… Ты не знаешь, какая ты замечательная… Честное слово.

— Ого! Наши мальчишки начинают говорить комплименты. И даже становятся вежливыми. Что бы это значило?

Накидывая на плечи пиджак, Виктор засмеялся:

— Не знаю… я сказал тебе правду. Пойдем…

В этот вечер они долго ходили по парку, забыв о взятых билетах. Антонине Петровне, спросившей в антракте про сына, Сергей ответил, что его утащили ребята смотреть какую-то новую авиамодель. Евдокия Ларионовна заметила по выражению лица сына, что он лжет. Укоризненно сдвинув брови, она промолчала.

Обыкновенный, ничем не примечательный вечер. Между людьми завязывались новые отношения, которые в будущем могут окрепнуть, могут сохраниться надолго, могут и разорваться. Кто знает, счастье или боль принесут они? Жизнь не любит предупреждать.

Поздно, после двенадцати часов ночи, провожал Виктор Надю домой на другой конец города. У калитки, прощаясь, сказал:

— Знаешь… я тебя поцелую сейчас…

Она не успела ответить, не успела отстраниться. И, растерявшись, не успела рассердиться — все произошло слишком неожиданно и быстро. Лишь на губах осталось надолго ощущение теплоты.

А Виктор просто убежал.

Глава третья

1

Антонина Петровна заболела серьезно и, казалось, неизлечимо. На глазах у людей она продолжала оставаться хорошей, аккуратной хозяйкой, заботливой матерью, но в душе у нее что-то надломилось.

Некоторые в горе не могут обойтись без людского участия — это счастливцы. Они несут свое горе к другим. Их слушают, их жалеют, стараются чем-нибудь утешить, помочь. И первая боль несчастья смягчается, постепенно рассасывается.

Другие в таких случаях замыкаются в себе. Таким много тяжелее — скрытый огонь больнее жжет.

Антонина Петровна, неразговорчивая и раньше, теперь совсем замолчала. Даже сыну редко удавалось вытянуть у нее что-либо, кроме односложного «да» и «нет», словно она забыла все остальные слова.

По просьбе Виктора к ней часто забегала соседка — проведать, рассказать новости.

Стараясь понять суть услышанного, Антонина Петровна напрягала внимание. Глаза тревожно щурились, в них не исчезало выражение затаенной боли.

Однажды Евдокия Ларионовна, прочитав о борьбе французских партизан, вздохнула:

— Боже, что будет с нашими мальчиками… Война, везде война. Ты слышишь меня, Тоня?

Антонина Петровна подняла глаза, и газета выскользнула из рук Евдокии Ларионовны.