Глубокий рейд. Записки танкиста

Положение тяжела раненых автоматчиков было серьезно. Климашин хотя и очнулся после контузии, но был тоже очень плох. Он сидел на боеукладке, безучастный ко всему происходившему, и, казалось, ничего не видел и не слышал, уставившись немигающими помутневшими глазами в одну точку. Пробовал с ним разговаривать, брал его за руку, но он ни на что не реагировал. И только когда я проводил своей холодной ладонью по его испачканной кровью щеке, он зябко вздрагивал, но не оборачивался, продолжая молча сидеть на снарядах. Его лицо стало пепельно-серым, большие черные глаза ввалились, а густые брови были сурово сдвинуты к переносью. Климашиным занялся доктор Никитин. Мы с Кудряшовым отошли немного в сторону и присели на сваленное дерево.

— Как себя чувствуешь, Иван Федорович? — спросил я его.

— Хорошо. Да не обо мне сейчас спрашивать надо, — сказал он.

Сунув руку в карман, Кудряшов тут же вынул ее и, смущенно улыбнувшись, показал на свои брюки. От бедра и до самого валенка они были распороты осколком и из них торчала клочьями вата, запачканная возле колена кровью.

— Ногу сильно повредило?

— Нет, немного царапнуло. А вот портсигар мой повредило изрядно.

Вынув вместо своего, хорошо всем известного кожаного портсигара какой-то обрывок, он с сожалением помял его в руках и бросил, в снег.

Я подал ему свой портсигар. Его мне подарил отец, и я очень дорожил им. Эта вещь была, искусно выточена из мореного дуба, а крышка узорно расписана раскаленной иглой. Отец месяца три, небось, каждый вечер после работы трудился над этим портсигаром и подарил его мне ко дню рождения, как раз совпавшему с днем моего ухода на фронт. Это было у меня все, что осталось как память о родных. Что с ними теперь, я ничего не знал.

Кудряшов закурил и протянул мне портсигар обратно.

— Возьми его, Иван Федорович, дарю тебе. Я все равно им не пользуюсь, а насыпаю табак прямо в карман.

— Так ведь это же чей-то подарок, — сказал он, рассматривая выжженный рисунок.

— Да, это дорогая память об отце. Но ты не должен отказываться. Дарю портсигар именно потому, что дорог самому. А теперь, Ваня, давай решим, что мы будем делать дальше, — прервал я его.

— Давай обсудим. А за портсигар спасибо. Я постараюсь его сохранить.

— Положение наше, Иван Федорович, как видишь, не из завидных, — начал я.

— Правильно, — сказал Кудряшов, — но могло быть и хуже. Когда ты выходил из Марьяновского оврага, то разве думал, что идешь на прогулку? Разве предполагал, что здесь не умеют стрелять и фашисты позволят тебе истреблять их танки, громить эшелоны, уничтожать гарнизоны и не посмеют тронуть твоих людей?

— Этого я, Ваня, не думал. Но ты посмотри, как и они нас пощипали.

Кудряшов долго молча смотрел на раскинувшийся перед нами наш временный лагерь. На небольшой поляне в лесу горели костры. Возле них, подставляя к огню негнущиеся, словно деревянные руки, толпились десантники и люди из экипажей в почерневших от грязи и копоти полушубках, у иных с оборванными полами и воротниками, в обгоревших шинелях и ватниках. Многие из них были ранены. Согревшись у огня, они поправляли сбившиеся бинты, помогали друг другу наложить повязку взамен набухшей от крови марли, временно наложенной во время боя на станции.

В центре лагеря, между двумя высокими кострами, доктор Никитин с помощью Варламова и Чечирки спасал тяжело раненых. Он сбросил с себя полушубок и телогрейку и остался в одной гимнастерке. Засучив рукава, быстро и ловко орудовал он блестящими, инструментами, которые ему подавал Варламов, и покрикивал на Чечирку, который запоздал вскипятить воду.

На опушке леса близко друг к другу стояли танки. На иных из них, поблескивая синевой стали, виднелись глубокие шрамы — следы вражеских болванок. Это придавало им еще более грозный вид. Они, устремившись вперед чуть приподнятыми вверх жерлами пушек, готовы были в любую минуту встретить врага. Хотя и уменьшилось число машин, но оставшиеся по-прежнему представляли собою грозную силу. Более закаленными и опытными стали за это короткое время и люди, сидевшие в них. То, что в начале рейда могли сделать два экипажа, теперь, можно было с уверенностью сказать, сделает один.

Забравшись на высокую березу, автоматчик Найденова неотрывно наблюдал в бинокль за местностью.

Кудряшов бросил в снег недокуренную папиросу и сказал:

— Я, дорогой товарищ, по совести признаться, ожидал худшего. Мы прошли уже по тылам врага больше ста километров, а посмотри, — подразделение живет и крепко еще будет воевать! — И Кудряшов обвел рукой занявшие круговую оборону танки. — А без потерь не обойтись. Жертв не имеет тот, кто не воюет, а отсиживается, как наши союзнички, — продолжал Кудряшов.

— Все это правильно, Иван Федорович, — сказал я ему. — Но жалко, до слез жалко товарищей. Мы оставили здесь лучших своих людей: Петрищева, Овчаренко, Петрова и других. И это не все еще. Будут новые жертвы.