Глубокое течение

Ефрейтор остановился, достал бумагу, осветил ее карманным фонариком и отчетливо произнес:

— Кандыба Василий.

Староста вздрогнул.

«Учитель. Коммунист. На что он им? — подумал он. — Его же нет, он с первых дней на фронте. Хотят арестовать? Кого? Больного Ивана Маевского или его дочку, женку Кандыбы? А она неделю тому назад родила. Не показывать? А что сказать этому олуху? Да что они сделают им? Покажу…»

Он подвел немца к дому Ивана Маевского и указал пальцем. Ефрейтор куском мела нарисовал на простенке между окнами крест.

— Лубян Евгений.

У старосты сильно забилось сердце.

«Хаты партизан», — догадался он и огляделся вокруг. Мелькнула мысль: наброситься на немца, задушить, а самому в лес. Но вспомнил о тех, что остались у него в хате, о Генрихе Визенере. «Уничтожит семью… Спалит всю деревню… Зверь, а не человек… Что делать? А может, они просто хотят проверить хаты — не дома ли партизаны? Но почему же они пошли не все, а послали одного и он отмечает хаты?»

Много вопросов возникало у Лариона.

Он опустил голову, сгорбился и понуро поплелся дальше. За ним, опасливо оглядываясь по сторонам, шагал ефрейтор. «Ну вот, был ты дурнем и сгинешь, как собака, — думал староста. — Предатель! Не был ты им, а теперь стал. Продаешь своих людей… Эх, дурень, дурень, и всю-то жизнь так».

Ларион Бугай всегда был человеком тихим, нелюдимым, богомольным и, кроме хозяйства, никогда ничем не интересовался. До революции отец его и сам он были бедняками, после революции, получив землю, стал середняком и даже начал богатеть: хорошо отстроился, нажил тройку добрых лошадей, завел трех коров. Когда проходила коллективизация, он, под влиянием попа, решительно отказался вступить в колхоз.

А потом, когда он остался единственным единоличником во всем сельсовете, ему стало обидно и одиноко… Бугай смотрел на работу колхозников, на их жизнь и завидовал им. Но уже никто не уговаривал его вступить в колхоз, а сам он не мог пойти и проситься — стыдился, не хватало решимости. Его старший сын уехал в армию- и остался там на сверхсрочную службу. В своих письмах он откровенно писал, что ему, комсомольцу, стыдно ехать к отцу-единоличнику, и просил вступить в колхоз. Впоследствии сын стал командиром, женился и пообещал приехать к отцу в отпуск. Ларион с нетерпением ждал его приезда, надеясь, что сын поможет ему вступить в колхоз.

Но началась война.

Пришли оккупанты, разогнали колхозы и предложили Бугаю стать старостой. Он согласился. Сначала ему показалось, что он оказался более правым, чем все, что верх взяла та жизнь, какой жил он один, а не та, которой жили все и в которой он не нашел своего места. Ему захотелось отомстить людям за свою многолетнюю обиду. «Буду снова делить вам полоски», — думал он тогда со злой радостью.

Но, будучи человеком честным, правдивым, он очень скоро понял, что ошибся. Бугай увидел, что стал холуем у фашистов, которым он нужен только для того, чтобы предавать своих. А этого он не мог делать. Случайно встретившись с партизанами, он связался с ними и выполнял их задания. Женя Лубян, в первые дни грозивший повесить его на осине, потом стал заходить к нему, и Ларион полюбил этого смелого, веселого парня, как родного сына.

Кольнула мысль:

«А вдруг он дома? Он часто наведывается», — и Бугай произнес нарочито очень громко:

— Хата Лубяна, господин ефрейтор.

Немец нарисовал крест.

— Зайчук Алена?

Какая? В деревне две Алены Зайчук. Старая многодетная вдова, по прозвищу Здориха, и врач — Алена Григорьевна Зайчук. Врача нет с первых дней оккупации, говорили, что она эвакуировалась. Дома осталась только одна ее старуха-мать. У Здорихи четверо детей и два сына в армии. Какая же из них нужна немцам?

«Покажу дом докторши, — решил староста. — Что они сделают бабке?»

— Зайчук Иван.

Председатель колхоза. О нем тоже говорят, что он у партизан. А дома — больная жена и пятеро детей. Старшая из них — красавица, певунья, артистка. Еще перед войной Бугай как-то случайно зашел вечером в колхозный клуб и видел ее на сцене. Она играла украинскую девушку-невесту. На артистке было подвенечное платье и венок. Ее появление встречали аплодисментами. Красота девушки поразила даже его, старого человека. Теперь он представил себе ее и Визенера, издевательства над ней, и ему стало холодно от одной мысли об этом. «Не покажу!» — твердо решил он.

— Зайчук Иван, — еще раз отчетливо повторил ефрейтор.

У старосты внезапно возникла мысль.

— Тут, — показал он еще раз на дом Алены Зайчук.

— Вас?

— Здесь, — староста показал два пальца: — два. Зайчук и Зайчук.

Ефрейтор кивнул головой и нарисовал рядом с первым еще один крест.

— Маевский Сергей.