Глубокое течение

Она подавила свое волнение, вошла на крыльцо и снова остановилась: двери в сени и из сеней в хату были распахнуты.

«Значит, забрали всех. Увели. Но когда? Они так быстро вышли и никого не вели…»

Татьяна вошла в сени и заглянула в хату. Крик ужаса вырвался из ее груди. Но она оборвала его, зажав рот рукой.

Посреди комнаты, раскинув руки, лежала Ганна Лубян, мать Евгения. Лицо ее было в крови. А немного подальше, возле печи, упершись грудью в услонник, стояла на коленях, будто молилась, старая бабка. На ее белой рубахе, на спине, между лопатками, чернело маленькое пятно. Больше Татьяна ничего не увидела. Почти без чувств она выбралась на крыльцо и, ухватившись руками за столб, остановилась, жадно вдыхая морозный воздух. Очнувшись, она бросилась бежать.

Татьяна бежала прямо по снегу, спотыкаясь, не замечая дорожки. Сердце ее так билось, что казалось, вот-вот выскочит из груди.

Партизаны заметили ее и бросились навстречу. Женька на бегу схватил ее за руки.

— Что, Таня?

Она судорожно глотала воздух и не могла выговорить ни слова.

— Говори! — крикнул он. — Что?

Таня заплакала. Женя оттолкнул ее и побежал в деревню.

— Их там нет? — спросил товарищ Лубяна.

— Нет, — наконец ответила она, не вполне понимая, о ком он спрашивает.

Старик-партизан побежал за Женькой.

Когда Татьяна, шатаясь, снова вошла в хату Лубянихи, там уже были Карп, Люба и старый дед-сосед. Мужчины стояли у дверей молча, с обнаженными головами. Женя на коленях склонился над матерью. Приподняв ее голову, он осторожно вытирал ладонью кровь со лба и шептал:

— Мама! Мамочка… Что ж это они сделали с тобой? Родная моя… У-у, каты! — он заскрежетал зубами и застонал, а потом поднял голову и горящими глазами посмотрел на присутствующих. — Дядя Карп! Дед Наум, Таня! Что они сделали, а? За что? Мама, бабуля… — Он вдруг вскочил, оглянулся вокруг. — А Сережа? А Ленка где? Где они? — и быстро пошел в горницу. И сразу же оттуда раздался его стон, тяжелый, обжигающий сердце.

В горнице на кровати, откинув головку и свесив ручонку, лежал Сережа.

Женя наклонился и молча поцеловал брата, а потом долго смотрел на его бледное личико с открытыми глазами, в которых застыли удивление и ужас.

В хату входили соседи. Плакали женщины, дети. Сурово молчали мужчины.

Татьяна стояла, прислонившись к стене, и долго ничего не слышала, не видела.

Карп Маевский и бородатый партизан перенесли трупы Ганны и бабки в горницу, положили на лавки.

Женя снова увидел мать и вышел из тяжелого оцепенения, которое овладело им на несколько минут.

— А Ленка где? Ленка?

Бородатый партизан заметил кровь на полу: частые капли крови вели от кровати к дверям. Он бросился на кухню и заглянул под печь. Ленка лежала там без сознания, но живая. По-видимому, убийцы торопились: пуля легко ранила ее в левое плечо.

Женя подхватил ее на руки, начал целовать.

— Она живая, живая… Перевяжите ее!

Люба сбросила свой полушубок, завернула в него девочку и унесла ее к себе.

А Женя так и остался стоять посреди кухни, в расстегнутом полушубке, без шапки.

Татьяна вдруг заметила, что у него белые волосы.

«Поседел», — вздрогнула она и, быстро подойдя к нему, коснулась плеча.

— Женя.

Он снял руку с гранаты, посмотрел на девушку.

— Я виноват… Я, понимаешь? Сколько раз Павел Степанович говорил мне, чтобы я не ходил в свою деревню! А я… не послушал его. Что ж я наделал? Мама! Братишка мой! Сережа! Дорогие мои! — Он закрыл лицо руками и, шатаясь, снова пошел в горницу.

В этот момент кто-то принес в хату еще одну страшную весть: в деревне уничтожены еще две семьи — Ивана Маевского, старосты Лариона Бугая — и убита старуха Зайчук.

Женя услышал это и выпрямился. Он посмотрел на людей, которых набралась уже полная хата, увидел, как плачет старая женщина, а рядом с ней — девочка лет десяти, и поднял руку.

— Не плачьте! Слышите! Не нужно плакать. Бить их нужно! Бить этих проклятых извергов! Жилы рвать! Огнем палить, чтобы и духа их не было на нашей земле. За каждого нашего человека — сотню фашистов! — Он повернулся к убитым и понизил голос: — Клянусь тебе, мама, клянусь тебе, брат, и тебе, бабуся… Клянусь вам…

Больше он не мог говорить — прорвались тяжелые, мучительные слезы, и он закрыл лицо руками. К нему подошел бородатый партизан.

* * *

…Визенер рассчитывал, что ночное убийство оглушит крестьян, что они превратятся в покорных овечек, поняв, какая судьба ждет каждого, кто свяжется с партизанами, кто попробует замахнуться на «новый порядок». И действительно, все: и восьмилетний ребенок и престарелая бабка поняли, какая страшная опасность и день и ночь висит над каждым человеком, ибо у кого из них не было сына или брата в Красной Армии? У кого зять не был учителем, как у Ивана Маевского, или советским работником, активистом, бригадиром, врачом? Кто не болел душой за свою родную советскую власть? Не было таких людей! Не было, если не считать пьяницу и злодея Митьку Зайца. Раньше, до этого убийства, люди могли бы еще назвать старосту Лариона Бугая. Но, видно, все ошибались в нем. Видно, не таким человеком был Бугай, если гитлеровцы приравняли его к Лубяну.