Глухая рамень

Она отперла, обрадованная и немного испугавшаяся.

— Нету, в Кудёму ушел, к бондарю. А это кто? — недружелюбно спросила она, увидав бородатого мужика, пролезавшего мимо нее следом за Пронькой.

— Не узнаешь своих-то? Самоквасов.

— Ты пошт? — спросила она оторопело и грубо.

Пронька нешибко стукнул ее по плечу:

— Будь поласковей. Праздник ведь…

Палашка впустила их, заперла воротца; она была довольна, что Пронька пришел, но досадовала, что поздно и, главное, не один.

Пронька словно понял ее тревогу:

— Хорошо, Поля… лучше и не надо. Отец наверняка загуляет, дня два не придет… Сходи-ка нам за литровочкой. — Ей не хотелось никуда идти, и она, кидая на него косые, намекающие взгляды, отмалчивалась. — Ступай, коль посылают. Удружи. Только не к Лукерье… у ней нет. Распродала все… Валяй к Паране.

— А у нее и вовсе нет. Она не торгует.

— Хо, «не торгует». Торгует, да еще как! После Вершинина занялась. Ступай, Поля, — выпроваживал он, — тут недалеко.

Палашка нехотя взяла из рук у него деньги и, уходя, сердито хлопнула дверью. Пронька свободно, как у себя в бараке, сбросил пальто, шапку, сел в передний угол и локти положил на стол.

— Так во-от, — начал он, продолжая незаконченный разговор, — запомни мое слово: ольховскому заву семь годов вляпали за пустяк, можно оказать… а тебя за Динку — совсем допекут. Определенно ясно. Конечно, со мной нигде не пропадешь: я стреляный… Пугнем на последок и в суматохе — айда. Сын у тебя подросток, с него взыскивать по закону не полагается: он ни при чем тут. Значит, концы в воду. Пугнем, что ли?..

Самоквасов через плечо глянул сквозь мутное заиндевелое окно на дорогу.

— Не бойся, — подтолкнул его локтем Жиган. — Тут самое надежное место. А Палашка меня не выдаст… Слушай сюда: кто такой Бережнов?.. Пастух прежний, без никакой тонкости — теленок, а не директор. Шейкин и то сумел обхитрить его. Простили… А Горбатов Алешка — мякиш… Терпит… Случись это со мной, да я бы лесоводу глотку перехватил! А жену за косы таскал бы по полу до потери сознания, каблуками затоптал бы насмерть… Оба они — и Горбатов и Бережнов — ни с кем справиться не умеют. А мы-то их на кривой объедем… и в башку не втемяшится… Пугнем напоследок, а сами — ходу… Лови там, в лесу, ветер… В любом колхозе пристроимся: мужиков везде нарасхват… У меня в Зюздине свой человек есть, зараз паспорта сделает. А с ними — на любое строительство: там людей тыщи, — одни приезжают, другие бегут — такой проходной двор, что нас с тобой сам черт не отыщет… Ручаюсь… Пугнем, что ли?..

— Да-а, — вздохнул Самоквасов нерешительно, — отплатить надо, коли жалости у чертей нету… Только как бы того… Ведь за это, знаешь, что бывает?..

— Кому как. Суметь надо… А у нас голова на плечах… Я им все карты спутал… козыри у меня на руках.

Палашка вернулась скоро. Вбежала запыхавшаяся, с немного раскрытым ртом и на ходу сказала:

— Сдачи у нее нету. Бери, говорит, больше… не одну, а полторы взяла. Расставляй, Прокофий…

Самоквасов исподлобья уставился на рябую, полную, в зеленой кофте девку и не знал: или изругать ее, что лишние деньги, не спросясь, извела, или промолчать ради такого важного сговора; денег ему было очень жаль.

— Напрасно, не надо бы, — нахмурился он и переглянулся с Пронькой.

— Ничего, — ответил тот примирительно, — сгодится. Не мы, так Никодим допьет… опохмелится завтра… Поля, припаси закусочки, какая есть, да и сама с нами того… подсаживайся, по-свойски. — Говорил он спокойно, немного вкрадчиво и так же ласково, как в те разы. Это и подкупило ее. Она раздобрилась, вынула пирог и с улыбкой положила Проньке на стол:

— Закуси, Прокофий.

— Обоим уж давай, — молвил он.

Палашка отвернулась и сказала сердито:

— Не только ему, а и мне нету. Весь гости поели.

Пронька понял нехитрую ее уловку, рассмеялся так заразительно, что рассмешил ее, и за руку тянул к себе:

— Садись поближе, теплее будет.

С ним ей было совсем не страшно, а об этом хмуром, вздыхающем мужике — он ей мешал очень — думала так: выпьет и уйдет.

Прокофий наливал по второй и предлагал «хоть раз в жизни выпить без женских капризов»:

— Кто нас стесняет? Никто. Праздник большой, все пьют. Никодим — старик, и то ушел получить свое удовольствие, а мы с тобой, Поля, молодые. Жить надо и случаем пользоваться… Эх, Поля, пей до дна, люби сполна, играй на свою последнюю карту в открытую! — Не стесняясь Самоквасова, он обхватил ее шею правой рукой, подтащил к себе, а левой поднес ей к губам полную чашку:

— Пей. Будет упрямиться, а то рассержусь… насильно в рот вылью.

Поля выпила все до дна. Водка сразу отшибла ей память, — она забыла, что скоро уже ночь, что в лампе мало осталось керосину и огонь вот-вот потухнет. А Прокофий — сумасшедший буян! — наливал ей еще и еще, потчевал, просил, настаивал, а когда слышал ее слабое протестующее бормотанье, опять обнимал плечи, шею, насильно запрокидывал ей голову и лил в ее полуоткрытый лягушиный рот. Оглушенная водкой, она все же заметила, что Прокофий и особенно Самоквасов пьют мало, а больше поят ее: от такой доброты Прокофия ей стало только весело.