Глухая рамень

Горбатов случайно вторгся в эти сокровенные мысли лесовода, — они изумили его своей необычностью. Негаданный, неопределимый свет вдруг упал на облик Вершинина и до неузнаваемости изменил привычные черты, — Горбатов мысленно отшатнулся от него. В раздумьи он поднял голову: на стене горела «Осень» Левитана — бездымно, пышно. В желтеющих зеленях плутала безымянная голубая река. Рядом с пылающей осенью глядела на него со стены Юлия — сестра Вершинина, — и было не понять, чему она так весело, бездумно улыбалась…

Горбатов вырвал листок из своего блокнота и красным карандашом написал: «Путаница и чепуха!» Записку эту положил на рукопись Вершинина и опять прикрыл газетой.

Между тем Катя долго разглядывала клеенку на столе: мелким серебристым горошком усыпана она, — и не собрать, не сосчитать его! Каждая горошинка лежала будто в своем гнездышке, из которого можно каждую выковырнуть ногтем. Водя пальцами по столу, Катя попробовала одну, другую ногтем.

Но Параня зорко следила за каждым ее движением, отчего тонкий нос ее обострился, как у хищной птицы — вот-вот готова клюнуть, — и в самый нужный момент, отвела от клеенки Катину руку:

— Не трогай, исковыряешь.

А сама подумала: «Экая бойкая, пострелец, озорная! Вся в Аришку»… Материнского чувства изведать не довелось, а чужих детей она не любила, потому и не может спокойно, без зла видеть детских шалостей.

Катя притихла и, сидя на табуретке поодаль от стола, слушала, запоминая, как Ванюшка торговался с бабушкой.

— Нет, уж, родимый, не скупись. Ты молодой комсомол, денежку завсегда добьешься, а мне — на старость.

— Ты цену выше базарной просишь. Я же не для себя интересуюсь, а для всей артели. Общественные деньги-то, не мои.

— Вот и хорошо, что не твои, а чужие. Молочко у меня сладкое, густое, без подмесу… А ежели кажется дорого, ну, ин что — не бери, мой товар федицитный, кто хошь возьмет.

Сорокину пришлось согласиться, а старуха, заслышав шаги Вершинина, мотнулась к печке, гремела железной трубой, подкладывала угольков — и самовар запел, как шмель. Расставляла на стол чайные приборы, потом подала ириски заместо сахара и, положив их в вазочку, отодвинула от Кати подальше.

Лесовод заметил, нахмурился и нарочито громко спросил Катю:

— Ириски любишь?.. Бери.

На Паранино горе, немало ирисок уместилось в детскую горсть. Словно дразня ее, Катя посасывала сладость, облизывала губы, считала ириски, складывала стопочкой… Она была в дружбе с дядей Петром. Иногда в бесчисленных табунах за печкой он ловил для нее таракана и клал под увеличительное стекло. Катя с удивлением разглядывала, как ворочалось живое огромное чудовище, а когда отнимали линзу, оно превращалось опять в маленького таракана. Иногда она прикладывала круглое стекло к глазу и важно расхаживала по избе.

Вдруг, что-то вспомнив, она спросила:

— Дядя Петр… дашь мне вампезу?

— Чего? — Вершинин не понял. — У меня нет такой.

— Линзу просит, — подсказал отец.

— Хм, это интересно придумано, — улыбнулся Вершинин. — Вот словотворец!.. «Вампезу» дам. — Он подошел к столу, отодвинул один ящик, поискал, полез во второй, в третий — линза исчезла!.. Он отлично помнил, что прошлый раз клал ее именно вот сюда. Параня уткнулась головой в печку, гремела ухватом.

— Катя, — сказал Вершинин, — линзы нет, пропала… потерял я где-то.

Он передвинул рукопись, поднял газету и, словно наколовшись на что-то, отдернул руку… Он не взглянул на Горбатова, но понял все.

Несколько минут длилось неловкое напряженное молчание. Горбатов уголком глаза приметил: белая крупная рука лесовода, протянувшаяся за хлебом, немного дрожала.

Глава IX На охоте

«Едва ли теперь Вершинин пойдет на охоту», — подумал Горбатов. Но тот, быстро овладев собою, встал из-за стола и обычным тоном, потирая руки, произнес:

— Нынче я вас, признаться, не ждал, один собирался в лес… Что же, сходим втроем.

— А я… с пустыми руками? — спросил Ванюшка Сорокин.

— Нет, и тебе дадим. У меня есть… — Лесовод направился к двери, но с полдороги оглянулся на Параню подозрительно и будто себе, уже неуверенно сказал: — Вернее, была шомполка…

Параня подняла на него кроткие невинные глаза и тихо молвила:

— В чулане, родимый, в чулане. Там на гвоздике висит. В уголке, за дверью.

Лесовод вышел.

Горбатов отсыпал Ванюшке дроби и пороху, а Параня достала ватки для пыжей — она тоже вкладывала в это дело свою толику, и не без расчета.

Вершинин вернулся в избу.

— Возьми. Она не безнадежно старая: ей всего только тридцать три года, ровесница мне. Бьет без отказа, — говорил лесовод, передавая Ванюшке шомполку. — Будешь стрелять, бери на четверть влево и на четверть вниз, — на шестьдесят шагов уложишь волка… С ней покойный отец мой виртуозничал.

Сорокин осмотрел диковинку, погладил вихляющийся ствол и, вскинув к плечу, целился в угол. Параня, отойдя от него подальше, даже зажмурилась, а Катя не сводила глаз с ружья и, полная страха, ждала выстрела. Но вместо грома раздался сухой слабый щелчок, и тогда она крикнула:

— Пу!..