Глыбухинский леший

Охваченный только одним желаньем — укорить вороватых, нечестных людей, наносящих вред государству, он шел по двору Долбановых вместе с Яковом, не обращал внимания на лай и рычание Цыгана с Низькой. Шел и ворчал:

— Закон для всех, кто ни есть. Что не положено по закону — значит, не тронь! Жалко ты их, идолов, в тот же раз не застал.

— Небось у вас в совхозе тоже многое не полагается, а делают да берут, — с издевкой заметил Яков.

Он сбросил шкуру возле крыльца под окном, из которого во двор лился свет керосиновой лампы, и с удовольствием потянулся.

— Да вон и в городе тоже. Известно. Возьми хоть тот же наш потребительский этот союз…

— Мало ли что творят дуроломные люди! — не сдался Онисим. — На то они и есть дуроломы. Пока есть совесть — ты человек, нет совести — нет и тебя. Про моральный облик читал? И верно, где тебе тут читать. Да если и не читал, все одно: по-советскому, по-хорошему надо!

— Сам, похоже, святой?

— Святой, не святой, а совесть имею. Совесть — она должна теперь быть у каждого, — не унимался старик. — Сам посуди, — не замечая пренебрежительно-злого вида Долбанова, горячился Онисим. — Если все так-то, как те пострельщики, будут делать не по закону, что с государством получится? Полный раззор! Растащут все до травинки! Каждый себе. А главное, сами-то мы должны быть людьми или нет? Советские мы, на которых весь мир глядит, или такие же, как и там? Вот в чем вопрос?

Его прозрачное, до синевы худое личико легонько порозовело, по-детски доверчивые светло-голубые глаза укоризненно помаргивали, вся подвижная, мальчишеская фигурка была исполнена негодования и протеста, и Якову почему-то стало неловко. Не захотелось спорить и потешаться над стариком, что-то живое и доброе шевельнулось в душе.

— Это, конечное дело, так, — нехотя согласился он. — Но только с одной-то совестью нынче не проживешь.

— Однако живут другие? И даже совсем неплохо!

— Строгостей больно много. Это не тронь, другое нельзя.

— Вот и не трогай, если нельзя. Что сказано, то и делай. Закон придуман не для плохого, а для добра. А где добро, там, брат, и радости больше.

— Оно конечно…

— Об этом и разговор!

Довольный тем, что упрямый мужик наконец-то понял разумные наставления, Онисим легко вздохнул, окинул счастливым взглядом сумеречную поляну за усадьбой, а левее ее, под склоном берега, пока еще светлую полоску реки, привычно заулыбался:

— А все ж таки, больно тут гоже в Глыбухе! Как ни скажи, а для меня, Яков, краше нашей природы нет ничего на свете!

9

В эту первую ночь, проведенную в Глыбухе, деду Онисиму не спалось. Может быть, потому, что ночь была лунная, но все волновало его, все поднимало в душе тысячу необычных и сложных чувств.

У сына в совхозе он уже привык к ровному семейному распорядку жизни: одни с утра идут на работу, другие хлопочут дома, занятые уборкой, приготовлением пищи, заботятся и о нем, старике. Да и сам он был ежедневно занят каким-либо добрым привычным делом: то за правнучками в совхозном сквере приглядеть, то с корешом Фролом встретиться, обсудить «текущие новости», о которых с утра сообщают по радио, или вспомнить вдвоем про вчерашний фильм, показанный в клубе.

Все в семейном доме налажено, все разумно, движется ровно, ясно. А здесь, в избе, да еще одному, как космонавту на неизвестной планете (об этом старик подумал с довольной, хитрой ухмылкой: ишь, ловко пришло на ум!), мерещится в полудреме неведомо что. При этом не новое, как тому космонавту, а старое, отжитое.

В совхозе казалось, что все глыбухинское отошло навсегда. А теперь оказалось, что нет: лезет на ум оно, это прошлое, прямо-таки навалом! Какой уж тут сон. Дремлешь, и все-то мнится тебе, будто в старой избе, затерявшейся среди неоглядной тайги, как планета в бескрайнем небе, все время что-то поскрипывает, колышется и звенит, как комар над ухом, клубится живой и призрачной мглой. И будто это не просто мгла, а души людские — может, матери и отца, а может, — покойницы Дарьи или давно уже скончавшихся сверстников. Все они собрались теперь в этой старой избе и шепчутся, и незримо движутся перед печкой, на теплых кирпичах которой он устроился на ночь, беседуют с ним и дивятся тому, что вот, гляди ты, старый Онисим опять приехал к ним, перешептываются, говорят друг другу об этом…

Да и не только в избе: за светлым окном, обращенным в сторону долбановского подворья, тоже все время что-то движется, как бы вполголоса говорит и, вроде, крадучись ходит, похрустывая щепками, которые Виктор не успел убрать после того, как натяпал дров перед своим отъездом. Даже и не одна, а вроде как две неизвестные тени мелькают в белесом квадрате окна. И так это явственно, так все слышно, что начинает казаться, будто и в сенцах за дверью кто-то шуршит и бормочет, легонько пошагивает вдоль помоста, отделяющего избу от двора, где когда-то стояла в хлеву корова. Ни дать ни взять — домовой шумит, недовольный тем, что его потревожили после долгих лет одиночества и покоя…