Гнев

Он представил Миру матери. Долорес, конечно, уже была в курсе о выходке в Выемках. Видела ли она видео, приходилось только догадываться. Но она молчала, как всегда, следуя негласному закону приличий, скрывшись за ним, как за стеной. Даже про фару вопроса не было. Они с Мирой едва обменялись и парой слов приветствия.

Следующие три дня, которые Гай и Мира провели в Эльсиноре, прошли в арктическом холоде. Даже Тамерлан как будто внезапно онемел и не рассказывал за столом свои бесконечные дурацкие истории. Гай видел, что Мира сильно раздражает Долорес: татуировки, ее речь, сплошные изьяны воспитания, независимые суждения, отсутствие уважения к старшим, импульсивная, слишком худая, слишком дерзкая… Воплощенное несовершенство.

Перед отъездом Гай зашел к ней в кабинет, встал у двери:

– Так что, мама?

– Ты о чем? – она подняла голову от бумаг, сняла очки и воззрилась на него.

– О моей женитьбе.

Долорес поджала губы:

– Вы должны остаться в Тароте. На этом условии я дам благословение. И не изменю завещание.

– Спасибо, спасибо, мама, – пробормотал он.

– Не благодари, – сказала она без выражения. – Я не одобряю твой выбор.

– Хорошо, – быстро согласился Гай, понимая, что сейчас самое время убраться из Эльсинора, пока мать не передумала.

– В Совете объявим в следующую среду, – сухо добавила Долорес.

* * *

Как он просил ее не делать этот перформанс. Умолял хотя бы отложить на после свадьбы. Но Мира вошла во вкус и только говорила:

– Гай, это искусство, свобода художественного высказывания, я же не политик. Твоя мать в прошлый раз даже не сказала ничего, ей явно все равно.

И к субботе Мира установила экраны, купила сотню рыб и поставила большой аквариум на площади Макиавелли. Была пресса, но прошло без эксцессов и, как хотелось надеяться Гаю, вполне безобидно.

А в понедельник он шел домой – полдня пришлось провести в унылом офисе брата в Сити. Мать всегда хотела, чтобы оба сына занимались международной торговлей, и он даже пытался ходить на встречи и разрабатывать сделки, заключил перспективный контракт с американской фармацевтической компанией. В конце концов, если он будет в Тароте с Мирой, возможно, ему понравится эта жизнь. Главное, что Долорес согласилась. Все как будто налаживалось. С тех пор, как появилась Мира, он впервые был по-настоящему счастлив. Чувство было таким непривычным, что сперва он даже не понимал, что же именно он чувствует, не мог объяснить, почему ему так хорошо. Он наклонился и сорвал цветок. Это был мак. Гай с наслаждением потрогал его шелковые яркие лепестки. «Счастье на ощупь», – подумал он.

Возле самого дома он увидел машину скорой, жандармов и зевак. Он тоже встал вместе с толпой, в подъезд не пускали. Но даже мысли не допускал, что что-то случилось с Мирой. С его Мирой. Когда выносили носилки и из черного пакета, не закрытого до конца, выбилась платиновая прядь, он попытался прорвать кордон жандармов. Кричал, рванулся изо всех сил, его ударили в живот, и он упал на колени. Слышал, как сквозь туман, голос жандарма, заломившего ему руки:

– Это для вашего же блага, господин Сентаво, для вашего же блага.

Последующие дни и месяцы он помнил смутно. Попробовал все, до чего смог добраться: наркотики, седативы, антидепрессанты, – заливая их алкоголем. Сперва пил в Аптеке, где Лисица на какой-то по счету день покачала головой и сказала:

– Сколько б ты ни выпил, достаточно не будет.

Потом, запершись на чердаке Миры, с задернутыми шторами, почти не вставал с дивана, глядя в мерцающий экран телевизора. Он не открывал никому дверь, делая редкие ночные вылазки, чтобы пополнить запасы веществ и алкоголя. Так прошел месяц или два, время потерялось и не беспокоило Гая.

А потом он устал. Все эти одинаковые, похожие один на другой дни и хрустально ясный момент прозрения: ничего никогда не изменится, все будет так же, беспросветный равнодушный холод навсегда.

Приходил Базиль, потом Тамерлан, но он не стал с ними говорить, даже не пустил на порог. А через два дня его нашла Долорес, когда он лежал в теплой ванне с порезанными венами.

И Гай оказался в клинике. Первые недели он много спал, а когда не спал, смотрел в потолок, почти без мыслей, не чувствуя ничего, кроме тупой апатии и сонной скуки. Мать приходила почти каждый день, гладила по руке, улыбалась, говорила, что все непременно наладится: это жизнь, не может быть, чтобы никак не было, как-нибудь обязательно будет. Перемена в матери так поразила его, что единственное обяснение, которое он нашел, – чувство вины. Вина и страх. Постепенно дозу лекарств сократили, а затем отменили и вовсе, и толстый слой ваты, в которую, ему казалось, он был завернут, с каждым днем становился все тоньше, пока не исчез совсем. А с ним вернулась неприглядная реальность. То, что Миры не стало, решило разом несколько довольно неприятных проблем Долорес, вплоть до революции.