Гнев

Гай лихорадочно пытался сообразить: бежать назад и драться со Старком, до крови, до звериного? Но Мира… Или попытаться бежать прямо на крыс? Неужели они смогут напасть на людей? А если они заразны, а если покусают? Он осматривался в поисках хоть чего-то тяжелого и проклинал свою недальновидность. Нельзя выходить из дома без пистолета. Даже днем, даже в Сити.

Мира стояла рядом. Ее трясло, но она не издавала ни звука.

Неравноценный обмен[33]

Утром, прокручивая события прошлого вечера в голове, он спросил Миру:

– Откуда ты знаешь Старка?

– А я и не знаю… – и ответила поцелуем.

Гай чувствовал недосказанность, но настаивать ему было лень. Крысы занимали его воображение:

– Почему они отстали от нас и набросились на Старка? Просто вдруг потеряли к нам интерес? Откуда вообще в Тароте такие крысы? А точнее, есть ли у них хозяин.

Так он рассуждал вслух, лежа в кровати, а Мира, положив голову ему на плечо, задумчиво водила пальцем по его груди. Вчерашнее страшноватое происшествие, окончившееся таким чудесным избавлением, напомнило им, как кратко и ненадежно бытие. Любовь к жизни и молодость бросили их в объятия друг друга и в постель Гая.

Мира потянулась к нему и сказала:

– Да какая разница? Смотри, какое чудесное утро, давай просто позавтракаем и отправимся гулять. А до этого… – И она стала целовать его, прижимаясь всем телом, обнимая. И через какие-то мгновенья остатки сумрачных мыслей напрочь унесло из его головы. И он забыл про крыс и вообще обо всем. По крайней мере, на время.

Для Гая Мира была чудесным глотком жизни. Он опрометчиво отбросил остатки осторожности и проводил с ней все время – за вычетом того, когда все-таки должен был появляться дома. Он снял было втайне от матери огромный лофт в Сити и предложил его Мире. Мира, пританцовывая, прошлась по лофту, пожала плечами и сказала, что лофт ей не нравится. Она привела его в свою крошечную каморку на чердаке, на окраине старого города, прямо над воротами в башне. Сказала, что здесь, в старом Тароте, ей снова снятся цветные сны. И Гай, махнув рукой на лофт, все чаще и чаще оставался у нее на ночь. По утрам он просыпался от карканья ворон, и это были те несколько минут в день, когда он думал о будущем. Потом слышал, как Мира варит на кухне кофе, и все в мире, кроме них, становилось абсолютно неважным.

Мира делала диджитальные перформансы. Гай мало в этом разбирался, хотя и заглядывал несколько раз в центр Помпиду, когда учился в Париже. Его смущало, что современное искусство могло быть вопиюще некрасивым: от безобразного Гай страдал, с другой стороны, это новое искусство было окружено ореолом недосказанности, а загадки ему нравились.

Гай попытался было спрашивать Миру о ее прошлом, о семье:

– Откуда ты?

– Я – отовсюду, – смеялась она. – Никогда нигде не жила дольше года.

– А твоя семья?

– Мать рано умерла, я ее почти не помню, отец – владелец небольшого алмазного рудника в Африке. Но я не поддерживаю с ним связь, мы как бы в ссоре. То есть он думает, что мы в ссоре, а я просто не вижу, что он мог бы мне дать. Ну, кроме кровавых алмазов.

Мира, к удивлению Гая, обожала Тарот, по-детски восхищаясь чуть ли не всем, что видела. Архитектурой, которую называла «лоллипоп» – разноцветный леденец. Национальной таротской одеждой (даже купила себе сарафан у какой-то бабки). Едой, хоть и была вегетарианкой, а таротская кухня – мясная. Мира обожала таротский хлеб и называла таротскую кухню «аутентичным опытом». Местные люди до оторопи были к ней добры. Таротцы при всем своем недоверии и нелюбви к загранице вообще испытывали необъяснимое желание позаботиться об этой тощей иностранке. Видимо, где-то в глубине души были убеждены, что если ей не помочь, она погибнет в Тароте, не выживет. Отдавали ей чуть ли не бесплатно еду на рынке, готовы были вести через полгорода, если она спрашивала на улице дорогу. В общем, как могли, пытались облегчить ей жизнь. Однако Мира прекрасно справлялась. Гаю уже несколько раз доводилось убедиться, что за ее хрупкой внешностью скрывался кто-то гораздо сильнее, чем он сам.

Гай привык разделять женщин на богинь и подруг. Первые были придуманными, ускользающими, он почти не нуждался в их обществе, просто собирал в своей коллекции впечатлений на границах опиумных снов. Богиням он посвящал стихи, вел с ними интеллектуальные беседы, с ними был невозможен секс, который был бы тут разновидностью святотатства. Напротив, с подругами можно было весело проводить время.