Гнев терпеливого человека

– Давайте, господа парламентарии. Собирайте свою Комиссию. И ждите нашего подробного доклада. О результатах допроса захваченного американского дипломата, помощника атташе. Дипломата страны – нашего союзника, страны – нашего спасителя. Нас бы всех давно русские захватили, если бы не НАТО, если бы не США. Понятно, что пришла пора за это расплачиваться – за охрану… Знаете, такую систему пытались налаживать бандиты: она отлично работает во многих странах, откуда они к нам приехали. Но в Германии настоящего, серьезного бандитизма нет. Коррупции – полно, наркотиков – полно, всего полно: карманников, домушников и так далее. Бандитов тоже немало. Но организованного бандитизма так и не сложилось благодаря нам, полиции. Самой настоящей. До чего вы нас довели, что мы пошли на мятеж? Как вам не стыдно?

У него снова закололо сердце. И снова заныло в висках, как всегда бывало, когда он понимал, что упустил нечто важное. А тут, в текущей ситуации, важное – это жизнь или смерть. Для тебя самого, для людей, поверивших твоим словам, пошедших за твоей волей. А хуже всего то, что твои действия – удачные и неудачные – действительно могут иметь самое настоящее значение для судьбы государства. Для выбора пути, по которому оно будет идти следующие два десятка лет.

Расстались они тихо и как-то буднично. Парламентарии пожали руки ему с Фрицем и потом, как ни странно, всем полицейским по очереди. Ясное дело, что это ничего не значило, но все равно удивительно. Карл выглянул наружу, обменялся парой слов с охраной. Приказал выделить эскорт их уходящим посетителям, еще подождал. И переминающиеся представители влиятельнейших политических партий Германии покинули пропахшее кровью, мочой и страхом помещение, где мучили людей. Убийц и террористов, но все равно…

Руководящий директор полиции провел здесь же еще четверть часа. Большую часть этого времени он потратил на того пленного, который не захотел отвечать. И даже не для того, чтобы узнать что-то новое, а скорее чтобы еще больше подстегнуть стремление к сотрудничеству у сдавшегося словака. И так-то весьма искреннее и полное. Это было утомительно, это было таким грехом, что никаким пеклом не искупишь, но ему стало уже окончательно все равно. Двигался, говорил, делал дело он, как робот, как автомат. Возможно, это впечатляло и само по себе, в том числе его собственных людей: на их лицах он без труда читал плохо спрятанный ужас. Но не стыд – они тоже понимали, что это необходимо.

К вечеру до них добрались заключительные отчеты о ходе и результатах допроса дипломата. Тот уже многие часы как окончательно вырубился – и, по заключению полицейского врача, должен был теперь спать больше суток. А проснувшись, войти в состояние глубочайшего нервного срыва, из которого у его разума было не так много благоприятных вариантов выхода. Что ж, растормаживающих средств, применение которых сопровождается благословенной ретроградной амнезией, еще не придумали. Но капитан Джеффри А. Мартин был очень нужен живым – как живое подтверждение и уже сказанным им драгоценным словам, и тем, которые он еще скажет. Сразу несколько офицеров и унтер-офицеров знали, что отвечают за его жизнь головами: они не спустят с Мартина глаз, даже когда он будет крепко спать на привинченной к полу койке без одеяла.

– Звонят.

– Что?

– Звонят. Ты разве не слышишь?

Да, телефон действительно звонил. Автоопределитель не высветил реквизиты звонящего, но его номер начинался с «правительственных» цифр. Причем не с «правительственных-Берлин», а с «правительственных-Потсдам». Уже сняв трубку, Эберт машинально посмотрел на электронные часы на дисплее сложного многофункционального прибора. Было 20.44.

– Руководящий директор полиции Метрополии Берлин Карл Густав Эберт. Слушаю вас.

– Герр Эберт, это ведомство федерального канцлера. Ожидайте у аппарата, будьте добры. Я соединю вас.

Карл встретился глазами с другом: тот сидел напротив. В одной безвольно опущенной на подлокотник кресла руке – несколько бумажных листков, другая на краю стола. Глаза Фрица не выражали уже почти ничего. Как и его, Карла, глаза, вероятно. Хотелось кофе, но кофе сейчас нельзя – сердцу и так было слишком паршиво, может сдать.