Гнев Цезаря

– Так вот в действительности, – не стал полемизировать с ним барон, – именно этот батальон и являлся секретным подразделением охраны аэродрома. Вы же вместе с вашим «лесничеством» служили всего лишь своеобразным прикрытием, являясь эдакими гражданскими сторожами.

– Обычная практика режимных объектов, которые не должны представать в облике… режимных, – пожал плечами Гайдук.

32

Обо всех этих воспоминаниях барона фон Штубера флотский чекист, ясное дело, не знал. И все же с той минуты, когда барон столь резко и неосторожно отреагировал на его слова, Гайдук уже не сомневался, что водитель этот явно подсадной и что он достаточно хорошо владеет русским, чтобы понимать, о чем говорят его пассажиры. А еще лицо этого «шоферюги»… Слишком уж знакомым представлялось оно подполковнику.

Конечно, для Балкан, где проживает множество смуглолицых темноволосых людей с ястребиными носами, оно может показаться довольно типичным. Да только он, Гайдук, впервые оказался на этих берегах, вообще впервые на Балканах, а значит, ни в болгарском Бургасе, куда флагманский «Краснодон» заходил с дружеским визитом, ни в греческом порту, на рейде которого отдыхал и приводил себя в порядок албанский конвой, встречаться с этим человеком он не мог. Разве что этот водитель подсажен атташе-генералом резидентом Волынцевым из своей зарубежной агентуры; или же направлен сюда разведуправлением Генштаба? Но тогда, какой смысл засвечивать его перед иностранными разведками в контактах с советскими моряками? Абсолютно бредовый ход.

Впрочем, никакие гадания по поводу того, кем подставлен ему этот водитель, не способны были ответить Дмитрию на самый важный вопрос: почему его лицо показалось знакомым? Где и при каких обстоятельствах они могли пересекаться?

– Будем исходить из того, – словно сквозь полудрему донесся до него голос Ланевского, – что хлеб свой разведка все еще отрабатывает. Причем, как выясняется, и в Крыму – тоже. Несмотря на то что полуостров прочесывается чекистами, в особенности флотскими, с особой жесткостью.

– Однако до сих пор вы не назвали ни имени его, ни чина.

– В итальянской контрразведке у него чин майора, и числится он под именем Генриха Шварцвальда, уроженца северо-итальянской области Трентино-Альто-Адидже, как известно, сильно германизированной.

– Вы сказали: «числится под именем». А кто он на самом деле?

– Свои сведения уже перечислил: Генрих Шварцвальд, майор, германец на итальянской службе, начальник отдела безопасности штаба военно-морской базы в Таранто… Извините, это пока что все, что мне известно.

– Тоже немало. Однако графиня фон Жерми может знать намного больше?

Ланевский скептически передернул плечами:

– Вряд ли. Обычно ей известно то, что известно мне и моим людям.

– Станете утверждать, что это вы возглавляете частную разведку графини?

– Этот факт, господин подполковник, не имеет смысла ни подтверждать, ни тем более опровергать. Он сам по себе – истина.

– Если уж наш разговор выдался столь откровенным… Каким же образом вы оказались в разведке? И в какой именно? В итальянской, что ли? Словом, каков ваш разведывательный опыт?

– У меня это наследственное, – невозмутимо объяснил «белогвардеец». – Мой отец, полковник Ланевский, возглавлял тайную службу при генерале от инфантерии Кутепове, в том числе и во время, когда наследник русского престола назначил этого генерала «главнокомандующим всех зарубежных русских воинских сил».

– Сегодня мне уже приходилось слышать о белом генерале Кутепове. Оказывается, в русских кругах он все еще популярная личность.

– С оговоркой, что и известность эта начинает просматриваться лишь после ставок Белого движения, сделанных на Деникина, Краснова и Врангеля…

– И чем же увенчалась верноподданническая служба вашего батюшки, господин лейтенант?

– Как любит выражаться сам отец: «В свое время я был начальником секретной службы Русской Империи Зарубежья. Жаль только, что время службы, как и время существования самой Зарубежной Империи, оказались предельно ограниченными».

33

1949 год. Италия. По пути к вилле «Витторио»,

что на Лигурийском побережье,

в окрестностях Виареджо…

В любое другое время жизни эта предгорная дорога к побережью – из Флоренции, через Прато, Пистою и Луку, – могла бы показаться князю Боргезе утомительной. Однако теперь, после четырех лет заключения, он все еще пребывал в той стадии эйфории, в состоянии которой само это странствие, сама возможность перемещаться в не ограниченном четырьмя стенами и решетчатым окошком, пространстве, воспринимались им в качестве высшего проявления свободы.

Почти три недели, проведенные им в княжеском поместье на окраине Сиены, которое всегда воспринималось представителями семейства Боргезе в образе «неопалимого» родового гнезда, тоже стали неделями своеобразного заточения, только уже семейного. В эти дни он не совершал никаких поездок, не наносил визитов сам и никого не принимал.