Гнезда русской культуры (кружок и семья)

Через день-два проводили Константина Сергеевича до Кронштадта, посадили на пароход «Владимир», вверив попечению некоего Платонова, крупного чиновника, также отправлявшегося за границу.

Иван Сергеевич встретил брата в Штеттине и как все не видевшие его долгое время поразился перемене: «Похудел радикально, так что и вообразить нельзя, чтобы он был когда-нибудь человек полный; очень слаб вообще». Но Иван Сергеевич верит в благоприятное воздействие заграничного вояжа, так как с удовлетворением замечает в брате живой интерес ко всему окружающему («его интересуют и чужие края, и вопросы политические, и общественные») и особенно радуется некоторому отступлению его от былой славянофильской «исключительности» («нет этой idée fiхе, какая им владела в Москве»).

Еще во время первого своего заграничного путешествия Константин Сергеевич мечтал: «Со временем опять пущусь в чужие края, с братьями, может, если Бог даст, все будем живы и здоровы». И вот через двадцать два года этот план в какой-то мере осуществился: Константин путешествовал бок о бок с братом, своим другом и противником, с которым вместе, хотя порою и расходящимися тропинками, шел через идейные и философские баталии 40-х и 50-х годов.

Братья ехали по Германии, Швейцарии, побывали в Вене.

Дорогу Константин переносил плохо, быстро утомлялся, но в поезде всегда норовил уступить более удобное место другому пассажиру.

Врачи давали больному самые разнообразные рекомендации, советовали есть побольше винограда, но лучше ему от этого не становилось. В тяжелые минуты Константин Сергеевич готов был все бросить и немедленно возвратиться в Москву.

В ноябре братья приехали в Бреславль, чтобы встретить мать и сестер Веру и Любу. Не выдержала Ольга Семеновна разлуки с больным сыном, решила теперь неотлучно находиться при нем.

Вскоре всей семьей собрались в путь – на юг, к теплому Средиземному морю, на греческий остров Занте. Врачи советовали Константину провести там зимнее время. Железной дорогой доехали до Триеста, далее путь пролегал морем. На пароходе «Калькутта» доплыли до острова Корфу, потом пересели на маленькое суденышко «Elleno». В дороге были застигнуты бурей; утром, когда волны стихли, Константин вышел на палубу и оставался там на сильнейшем ветру, несмотря на увещевания и просьбы родных.

Вскоре достигли острова Занте; вначале остановились в гостинице, потом сняли виллу. 28 ноября Иван Сергеевич писал одному из своих корреспондентов в Йене М. Ф. Раевскому: «Вот куда заехали! В Занте, в древний гомеровский Закинф! Всего трое суток плавания из Триеста, а чувствуешь себя как-то очень-очень далеко, точно за тридевять земель».

«Что сказать вам о брате? – продолжал Иван Сергеевич. – До сих пор лучше нет. Начал пить он ослиное молоко. Здесь, впрочем, есть хорошие медики. Будем надеяться, что с Божьей помощью – молоко, теплый воздух, покой, уход матушки и сестер, некоторые вспомогательные лекарства, отсутствие раздражающих интересов – все это даст ему желанное исцеление».

Но ничего не помогало; не властны были над Константином ни время, ни благодатный климат, ни попечение и заботы близких.

Константин Сергеевич умер – не умер, а угас! – 7 (19) декабря 1860 года.

И все семейство тронулось в обратный путь, в Россию. Убитая горем Ольга Семеновна не отходила от гроба, где покоились останки ее первенца, ее Консты, Костиньки…

Похоронили его в Москве, в Симоновом монастыре, рядом с могилой Сергея Тимофеевича.

Связь между смертью отца и сына была очевидной; об этом много судили и рядили еще современники, а потом чуть ли не все писавшие об Аксаковых.

Константин Сергеевич не был человеком слабого духа, способным сникнуть от несчастья, впасть в отчаяние, в безысходную тоску. Мужество его отмечали многие, в том числе и люди другого лагеря, Герцен, например, или С. М. Соловьев. Не был Константин Аксаков и физически немощным человеком; его телесная сила стала у современников притчей во языцех.

Не остался Константин Сергеевич после кончины отца и одиноким: у него были любящая мать, братья, сестры, племянница, наконец, множество друзей, всегда отдававших должное его обаянию, уму и безукоризненной порядочности.

У него были свои убеждения, взгляды, вера, выношенные в течение всей сознательной жизни и неразрывно слившиеся со всем его существом.

Все это оставалось при нем – и сокровенные убеждения, и уважение друзей, и любовь близких. Но потеря отца обесценила все.

Иван Сергеевич писал: «В жизни его произошел страшный переворот… Упала молния, опалила человеку руки и ноги; жить он может, смастерит себе, пожалуй, жизнь и даже радости и счастье, но с опаленными руками и ногами. Теперь только выясняется все значение отесеньки для него: это страсть, которая страстнее всякой страсти мужчины к женщине, потому что находит себе оправдание в нравственном начале семейном, чувстве долга и проч.».

Н. М. Павлов (Бицын) рассказывает: отец и старший сын «всегда были вместе, редко можно было видеть одного без другого, и, по крайней мере, в моих собственных воспоминаниях – они всегда неразлучны и всегда восстают слитно».