Гнезда русской культуры (кружок и семья)

И. И. Панаев говорит: Константин «беззаботно всю жизнь провел под домашним кровом и прирос к нему, как улитка к раковине, не понимая возможности самостоятельной отдельной жизни, без подпоры семейства». А вот еще мнение П. А. Кулиша, высказанное в письме к ученому-слависту О. М. Бодянскому: «Жаль бедного Консты! Он был из самых благородных людей, каких мне только случалось встретить, но в нем многое было неестественно, и самая привязанность к отцу, которая свела его в могилу».

Кажется, и сам Сергей Тимофеевич предвидел то, чтó должно произойти с его сыном. Незадолго до смерти он сказал Н. М. Павлову; «Бедный Константин… Боюсь за него; он не перенесет». Когда Павлов пытался возразить, мол, все образуется, жизнь возьмет свое, Сергей Тимофеевич отвечал: «Нет! Все это было бы возможно при другом воспитании Константина, а он воспитан не так». И старик признавался в своей ошибке, «как он вырастил сына». Не было у него кормилицы или няньки, он, сам отец, принимал его от материнской груди, баюкал на своих руках, пеленал и укладывал в колыбель собственными руками. «Только стареясь, – говорил Сергей Тимофеевич, – видишь, как бы надо было воспитывать своих детей. По мере того, как растут дети, родители, думая их воспитывать, еще сами воспитываются ими».

Многие считали еще, что трагедия Константина Сергеевича была усугублена его холостяцкой жизнью. «Не могу не надивиться, как отесенька не женил его, – пишет Иван Сергеевич. – Константин сам иногда горюет об этом, т. е. о том, что не женат. Если б можно было его женить, это было бы ему спасением».

О женитьбе сына мечтала Ольга Семеновна. На глазах у всех прошли его увлечения Машенькой Карташевской, жениться на которой не позволили ее родители; Свербеевой, которая не ответила на чувство Константина. Когда сыну шел уже тридцать пятый год, Ольга Семеновна обратила свой взгляд на Машеньку Княжевич, молодую девушку из дружественной Аксаковым с давних времен семьи: «Какая деятельная, какая энергичная девушка и образованная, – делилась она своими мыслями с Иваном Сергеевичем, – вот настоящая жена Константину, и я вполне была бы счастлива, если б он женился на ней, но все делается не по-нашему».

Итак, неестественное развитие, некая неправильность в воспитании, которая открылась родителям лишь на старости лет, холостяцкая участь… Все это действительно способствовало тому, что, как говорил один старый исследователь, «тоска одолевала Константина Сергеевича и заполнила его наконец». Но есть здесь и другая, не менее важная сторона.

Детям суждено переживать родителей – это биологический закон, которому беспрекословно и смиренно подчиняется все живое. Пусть так, но человеческое чувство не мирится с биологической необходимостью, и там, где полагается молчать, оно громко бунтует или исходит тоскою. Утрата близкого, родного человека на всю жизнь оставляет незаживающую рану, и недаром известный русский философ Н. Н. Федоров говорил о вечной вине детей перед родителями.

Расхожая мораль утешала Константина Аксакова упоминанием духовной связи, которая осталась между ним и отцом, вечным запечатлением облика ушедшего в сознании живого. Но, видно, мало было всего этого Константину Сергеевичу; в нем жила та родовая, чисто аксаковская любовь к ближнему своему, которая заставила всю семью двадцать лет назад нестерпимо мучительно пережить потерю Миши и о которой Гоголь, с его повышенной религиозностью, отзывался иронически-небрежно: мол, Аксаковы дрожат «как робкий лист, за предмет любви своей».

Да, Константин Сергеевич чувствовал себя частью, «листом» могучего родового дерева, и когда погибло корневище, он ощутил, что жизненные силы и в нем иссякают.

Будем широки и, как говорил Пушкин, «взглянем на трагедию взглядом Шекспира». То, что в Константине Сергеевиче было некой слабостью, уклонением или ошибкой воспитания, одновременно свидетельствовало и о его силе – необычайной силе человечности и естественного сыновнего чувства.

Много откликов и размышлений вызвала смерть Сергея Тимофеевича, но, пожалуй, лучше всех о значении его как литератора и общественного деятеля сказал А. И. Герцен. В издаваемой им в Лондоне газете «Колокол» 15 января 1861 года он опубликовал некролог, в котором воздавал должное и К. С. Аксакову, и его единомышленникам, и, по сути дела, всей аксаковской семье. И эти слова были тем весомее, что исходили от представителя другого лагеря – западнического и демократического.

«У них и у нас запало с ранних лет одно сильное, безотчетное, физиологическое, страстное чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы за пророчество: чувство безграничной, охватывающей все существование любви к русскому народу, к русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно…

И на этой вере друг в друга, на этой общей любви имеем право и мы поклониться их гробам и бросить нашу горсть земли на их покойников, с святым желанием, чтоб на могилах их, на могилах наших расцвела сильно и широко молодая Русь!»