Гнезда русской культуры (кружок и семья)

По дороге в Берлин в двадцатых числах октября Станкевич побывал в Дрездене, где первым делом поспешил увидеть «Сикстинскую мадонну» Рафаэля во дворце Цвингер. Первые мгновения смотрел на картину с недоумением, даже с досадой: что в ней такого особенного? Но постепенно неотразимое впечатление овладевало душою Станкевича. Показалось ему даже, что мадонна сделала движение, теснее прижавшись к ребенку, – и в этой простой позе выразилась вся сила и святость материнской любви.

Чувствовал себя Станкевич значительно лучше, но нравственные мучения не утихали; словно какой-то груз постоянно давил на его сердце.

О Любаше, о переживаемой драме Станкевич почти не упоминает; но то, о чем он думал, что его беспокоило, выдают подчас случайные замечания в письмах друзьям.

Так, в октябре он пишет Неверову из Карлсбада о том, как должен вести себя мужчина: «Не любишь женщину – откажись на пороге церкви; страдание самое ужасное лучше этой жизни, потому что в страдании может быть святость, а в принужденном браке – грех и противоречие».

Тем временем на родине решение Станкевича живо обсуждали Михаил Бакунин и Белинский. Оба признавали правоту Станкевича, так как считали, что брак должен быть основан на любви. Но они по-разному смотрели на переживания Станкевича, на то тяжелое нравственное состояние, в котором он находился.

Бакунин называл это состояние «падением». Дескать, раз Станкевич прав, он не должен раскисать, давать волю сантиментам, отвлекаться от высокой цели самообразования и самосовершенствования. Человек должен неуклонно идти навстречу поставленной цели.

Не так думал Белинский.

«Я не могу понять этого презрительного сожаления, этого обидного сострадания, с которым ты смотришь на падение Станкевича, – пишет Белинский Бакунину в августе 1837 года. – Дай Бог, чтобы он восстал скорее, чтобы он скорее вышел из этой ужасной борьбы; но я бы первый презрел его, как подлеца и эгоиста, если бы он не пал, не пал ужасно».

Позиция Белинского намного гуманнее, чем Бакунина, который опять-таки руководствуется абстрактной идеей. Станкевич, считает Белинский, должен был поступить так, должен был отказаться от женитьбы, но он должен при этом глубоко переживать свое решение, платя за него душевными муками и падением. Ибо человек не машина, нравственные коллизии даются ему нелегко, и чем выше его духовная организация (а в Станкевиче Белинский видел гениального человека), тем сильнее его переживания.

Белинский настаивает на своем мнении: «Ты и в последнем своем письме ко мне, соглашаясь со мною, что Станкевич человек гениальный, что он всегда будет показывать нам дорогу и пр., не говоришь: прав ли я, утверждая, что падение его было неизбежно и что он был бы величайший эгоист и подлец, если бы не пал, не пал глубоко, хотя и на время».

Белинский хорошо знал Станкевича; но даже ему трудно было представить всю глубину страданий, которые испытывал его друг.

Порою Станкевичу кажется, что он вообще не любил и не способен к любви; то, что Белинский называет в нем «гениальностью, – мерзость просто».

И как все неразумно вышло… «Есть ли тысячная доля той святости, того прекрасного душевного развития, которое имеет Б<акунина>! Я вправе спрашивать себя: почему ты ее не любишь?.. Трудно отвечать на такой вопрос, но от этого не больше любви в моем сердце, и я остаюсь при прежнем решении, закрывая себе глаза перед следствиями. Ах, Тимофей! – пишет Станкевич, обращаясь к Грановскому. – В жизни, на каждом шагу, collision. Счастлив тот, кто еще до самобытного вступления на ее поприще получил гармоническое духовное воспитание; а мы на волнах занимаемся изобретением компаса!»

* * *

Регулярно отправлял Станкевич письма в Прямухино Любе Бакуниной. Передавал впечатления от городов, музеев, картин. Рассказывал о своей берлинской жизни, которую он делил между театром и университетом. Сообщал о встречах с проживавшими в Берлине Грановским и Неверовым.

Станкевичу удалось познакомиться с молодым профессором Берлинского университета, учеником Гегеля Вердером, и он стал брать у него частные уроки. Об этом тоже было сообщено Любе.

Станкевич наполнял свои письма к Любе разными подробностями и мелочами, интересными и значительными только близкому человеку.

И старательно избегал намека на собственные переживания, на то, что могло бы внушить Любе какие-либо подозрения.

За сотни верст от Станкевича, ощущая непонятное ей беспокойство и раздражение окружающих, девушка живет только ожиданием его писем. Когда письма опаздывают, начинает тревожиться. «У нас давно нет никаких известий от Станкевича, – пишет она Беерам. – Боже, не болен ли он опять? Что ждет меня в будущем? Я вижу, что родители мои в большой тревоге, хоть они и стараются скрыть это от меня». Кажется, Люба уже начинала что-то подозревать.

Но вот приходило долгожданное письмо, и тревоги как не бывало.