Гнездо

Лео видел будущее с ней, и оно ему не нравилось: он станет одним из тех, кто пакует время в «чистые годы». Отрастит мозоль превосходства вокруг своего самоотречения и сделается из-за аварии и ее последствий кем-то с точкой невозврата в прошлом; все достижения, которыми он гордился, будут переведены в категорию «до», а дальнейшая история построится вокруг «после» – аварии, клиники, развода, того, как он выправился, исправился, начал сначала. Если он останется, ему придется поделить свои деньги. Найти работу, как всем. После встречи с Нэйтаном он написал письма и позвонил куче прежних знакомых, и все его запросы окончились большим ничем. В лучшем случае ему вежливо отказывали; некоторые даже ответить не потрудились. Он не знал, достаточно ли разозлился Нэйтан, чтобы и в самом деле настроить против него весь город, или он просто существенно переоценивает собственную значимость. Он не хотел выяснять.

Как он ни высчитывал, его будущее в Нью-Йорке могло быть только слабым раствором прошлого, оттенком белого посветлее. Его настоящее определяла «ровность», побочный продукт, как он часто думал, мелких умов и безопасной жизни. В его новом «после» не будет ни взлетов, ни падений, ни частных самолетов, ни спонтанного секса в тесных туалетах баров, ни походов пешком домой под розовеющим небом после бурного вечера. Он скучал не по роскоши, а по неожиданностям. То, что можно купить за деньги, не было наградой; наградой было ощущение, что стоишь выше прочих, что заглянул по ту сторону забора, где трава редко бывала зеленее, но всегда была другой, а ему нравились именно контрасты – и выбор. Возможность все принять, вот что имело значение; возможность выбрать – вот что было важно.

Он всегда полагался на неизвестное. И Стефани тоже. Так почему, думал он, когда доходило друг до друга, они вечно буксовали в прежней колее, всегда одинаково? Он повернулся широкой спиной к ветру от воды и наслаждался знакомым ощущением сгорбленных плеч и ладоней, прикрывающих зажженную спичку, пока кончик сигареты не засветится ровным янтарем. Лео глубоко затянулся, резко выдохнул. Ему почти сразу стало лучше.

Две женщины, шедшие мимо со свернутыми ковриками для йоги под мышками, нахмурились и яростно замахали руками перед собой, будто его едва заметное облачко дыма было роем жалящих ос. С каких пор Нью-Йорк стал таким жалким нытиком? Город совершенно утратил остроту. Лео нужно было выбираться отсюда, куда-то, где все было необузданнее, в место, более достойное его талантов и энергии. Он снова повернулся к воде, еще раз со вкусом затянулся, закрыл глаза и снова подумал о недавно сложившемся плане, прошелся по деталям, проверил на слабые места, поразмыслил, нет ли сожаления и колебаний по этому поводу. Нет. Ему было хорошо. Грустно из-за Стефани, тут не поспоришь, но грусть из-за Стефани была такой знакомой, что становилась источником скуки или опасной привычкой, если не и тем и другим. Он прикинул, не позвать ли ее с собой хоть на несколько недель, но она в жизни не согласится. Такой лихости в ней отродясь не бывало.

Он все еще был недоволен Беа. Уже не так злился, как в тот день, когда прочел рассказ, но был по-прежнему раздражен. (Вот опять; как получилось, что его жизнь вдруг свелась к раздражению?) И хотя он пытался об этом не задумываться, его укололо небрежное замечание Стефани, хотя он понимал, что она, возможно, права. Он так долго не был на виду, что, возможно, он уже не сюжет. Или к нему отнесутся просто как к очередному интернет-миллионеру, оказавшемуся в нужном месте в нужное время, сделавшему что-то новое и заработавшему просто неприличные деньги; потом они все это теряли и в процессе творили что-то глупое, может, с кем-то не тем трахались, разрушали свой брак, и кому какое дело до всей этой херни. В каком-то смысле размышлять об этом Лео было едва ли не труднее всего: о его крахе станет известно, и это кончится пшиком, даже эха не будет.

И еще необъяснимая настойчивость Стефани, ее требование, чтобы он хотя бы поговорил с Матильдой Родригес, выяснил, чего она хочет. Он знал, чего она хочет, и даже если он решил бы отдать часть денег, то уж точно не официантке, которая и без того разбогатела на хорошенькую сумму. Стефани, казалось, не понимала, что ему запрещено – законом запрещено – разговаривать с Матильдой. (Технически он был не вполне уверен, правда ли это, но понимал, что так надо. Из контакта с ней ничего хорошего не выйдет.)

С Джеком творилось что-то странное, он тоже задавал множество вопросов, до черта вопросов, о чем-то, что выглядело отмыванием денег. Он расспрашивал, что Лео знает об офшорных счетах и – пусть он формулировал не совсем так – сокрытии незаконных доходов. Лео представить не мог, чтобы Джек провернул что-то, что требовало бы таких сложных финансовых маневров; у него кишка была тонка, да и мозгов не хватило бы. Лео подозревал, что Джек пытается его провести или заманить в ловушку.