Гнездо аиста

– Да, восхищаются, – вспомнив бессвязное бормотание Клима, повторила она. – Вот только не ты, к сожалению.

Он яростно заспорил, то хмурясь, то вздергивая брови. Все в его лице так и играло, и это почему-то вызвало у Зины отвращение: «Он не может не играть даже в такую минуту…»

– Почему не я? Я тоже восхищаюсь! Может, я только редко это говорю…

– Совсем не говоришь!

– Но ты ведь сама все знаешь!

– Что я знаю? Что нравилась тебе в семнадцать лет? С тех пор я стала в два раза старше. Мог бы и повторить хоть разок.

– Ну, перестань! – воскликнул он с раздражением. – Что ты мне сцены устраиваешь? Ты же умная женщина, а требуешь от меня, чтобы я вел себя, как идиот!

Оттолкнув его, Зина поднялась, придерживаясь за черемуху, которая все еще изнемогала под гнетом собственной сладости.

«Для него это просто идиотизм, – подумала она с обидой, избегая встречаться с мужем взглядом. – Ну что ж, выходит, я – идиотка. Ведь мне почему-то очень нужно слышать такие идиотские слова…»

Когда Иван тоже встал, она безразлично сказала:

– Ничего я от тебя не требую. Но мне… Я всегда мечтала, чтобы наши сыновья выросли похожими на тебя. А теперь я боюсь этого. Ты пресмыкаешься перед этими червями… Мне противно даже говорить с тобой сейчас.

Он недоверчиво улыбнулся, красиво обнажив зубы, и подмигнул:

– Признайся, ты просто разозлилась из-за Аньки!

– Да плевать мне на всех твоих девчонок! – Зина вдруг обнаружила, что именно это и чувствует. – Делай что хочешь…

– Да ничего я не делаю! – разозлился Иван. – Наслушалась бабских сплетен и лезешь ко мне! Иди лучше домом займись, дети там одни.

– Тоня дома. Но ты прав, лучше я пойду отсюда. Пока меня не стошнило на тебя…

У него вырвался хриплый рык:

– Да иди ты!

– Ты повторяешься, – леденея от ненависти, заметила Зина. – Я уже ухожу…

Зная, что Иван смотрит вслед, она призвала на помощь весь свой актерский талант и легко прошла по тополиной аллее, ведущей к улице, на которой они жили. Первые десять метров ей еще приходилось делать над собой усилие, но потом (Зина даже не заметила как) эта легкость вошла в нее и поселилась на время, как входили и поселялись на время спектакля те люди или даже не люди, которых она играла. Иногда она со смехом говорила: «Я просто предоставляю им свое тело», и это в значительной степени было правдой, ведь в эти часы Зина чувствовала все не как было свойственно ей, а как было естественно для персонажа.

Сейчас она с каждым шагом все глубже запускала в себя женщину, способную засмеяться, когда ее унижают. Но сама Зина еще не потерялась окончательно под всепоглощающей широтой этой женщины и отчетливо слышала свой собственный стон: «Он так унизил меня… Он предавал меня много лет…» Ее уже не тяготило то, что все в театре знали об этом или, по крайней мере, догадывались. Но было стыдно за себя – столько лет сносившую его пренебрежение и веселый цинизм только потому, что удавалось верить: настоящая любовь стерпит и не такое.

«А любви-то и не было, – опять поддавшись отчаянию, потому что аллея осталась позади, сказала себе Зина. – Он даже не видит во мне женщину… Почему другие – чужие – видят, а он нет? Я родила ему троих детей… Я воплотила все его режиссерские замыслы… Кто сделал бы это, снося его окрики и капризы, если б меня не было? А он относится ко мне, как к случайному собутыльнику, с которым приятно потрепаться о всякой ерунде… Может, все дело в том, что мне уже за тридцать?»

Ей было обидно даже допустить, что все объясняется так примитивно. Как у всех. «Клим старше, – внезапно припомнилось ей. – Для него я еще молодая… И всегда буду молодой».

Машинально здороваясь с соседями, но ни с кем не останавливаясь, Зина поднялась на свой пятый этаж и как можно тише открыла дверь. Но можно было и не таиться – дети так вопили в своей комнате, что соседи, наверное, уже отбили кулаки о стены. Не включая свет, Зина подошла к зеркалу и почти вплотную приблизила лицо к отражению. Ничто в ней не изменилось, и морщин совсем не было. Конечно, кожа не так эластична, как десять лет назад, и на шее наметились кольца, но косы молодили ее, Зина это знала.

«Он любой спектакль начинает ненавидеть после второго сезона, а мы вместе уже почти тридцать лет, – ей стало тяжело от этой мысли, но она еще и добавила: – Мы встретились так давно, что уже перестали видеть друг друга. В чем я пытаюсь его упрекнуть? Разве я сама вижу в нем мужчину? Разве я замечаю, когда он прикасается ко мне? Если б не появился Клим, я и не вспомнила бы, что сердце может так пронзительно сжиматься…»

Оттолкнувшись от зеркала, она легко сбросила сандалии, уже не ощущая измучившей по дороге обиды, и босиком прошла к детям. Мальчишки с воплями спрыгнули с Тониной кровати, а она изможденным голосом произнесла:

– Мама, они меня чуть с ума не свели!

– Ничего не случится, мы же с папой еще в своем уме, – бодро отозвалась Зина и про себя расхохоталась над этой фразой.

– Мам, а у Петьки почти получилось! – восторженно заявил Жора. – Я из него гуттаперчевого мальчика сделаю, вот увидишь!