Гнездо аиста

Всего его богатого, изощренного воображения не хватало на то, чтобы представить, как он тогда существовал бы. Иван попросту не помнил жизни без нее. Они подружились, когда им было по пять лет. Мать привела его в новый детсад летом, и бо́льшая часть ребятишек была на каникулах, а оставшиеся, когда Ваня вошел, почему-то сидели под письменным столом воспитателя. Стоявшая перед ними девочка с большим желтым бантом давала всем по очереди облизать «петушка» на палочке. Заметив новенького, она серьезно спросила: «Хочешь?» Он гордо отказался, потому что был брезглив от природы и еще не прочувствовал, что из рук этой девочки можно принять что угодно. Она пожала плечиками и продолжила кормежку. Но Ваня заметил, что сама она к леденцу не прикладывалась.

Как они начали играть вместе, он уже не помнил, но не забыл, что всегда верховодил в этих играх. Наверное, это тоже произошло само собой, ведь он уже родился лидером и не переносил уравниловки. А когда его мать заманила Зину и еще нескольких малышей в только что создавшийся при дворце театральный кружок, Ваня вдруг очутился на одной плашке со всеми. Он был обязан, как и другие, слушаться руководителя и делать только так, как придумал тот.

Тогда его впервые и охватила уверенность, что если он снова хочет управлять и Зиной и тем действием, которое в состоянии был придумывать сам, то должен стать кем-то бо́льшим, чем остальные артисты. О режиссуре Иван тогда и слыхом не слыхивал, но в его детском сознании то и дело возникал расплывчатый образ человека, дергающего за нитки и заставляющего марионеток двигаться. Больше всего на свете ему хотелось стать таким человеком.

Его поражало Зинино упрямое нежелание кем-либо руководить. Когда в школе ее пытались выбрать то звеньевой, то командиром отряда, она только морщилась и говорила: «Давайте лучше Ваньку! У него получится».

Она никогда не добавляла: «И он хочет», но сам Иван это ясно слышал и не мог отделаться от ощущения, что в этих недоговоренных словах содержится оттенок осуждения. Хотя за что – он не понимал.

Когда они оставались вдвоем, Иван пытался выяснить, почему она так поступает, но Зина (уклончиво, на его взгляд) отвечала: «Да ну, скучища такая…» Но при этом она ухитрялась постоянно находиться в гуще всех событий – от субботника до срыва урока. Иногда Иван даже начинал орать, свирепея от невозможности ее понять: «Да ведь они подчинялись бы тебе! В рот бы заглядывали!» Зина старательно морщила лоб: «А какая от этого радость? Как будто всю жизнь у зубного врача сидишь…» После такого ответа ему оставалось только бросить в сердцах: «Ну ты вообще!»

Только однажды ему довелось наблюдать, как Зина в открытую пыталась кого-то сломить. В тот самый злополучный день, когда он решил проучить новенького с вызывающим именем Лев за то, что тот слишком много разглагольствовал и о грядущей компьютеризации, и о театральном застое, и о Набокове, о котором Иван тогда и не слышал. Но больше всего Ивана, конечно, разозлило его пренебрежительное сообщение о том, что «театр умер, да здравствует кино!». И еще то, что Зина, которая сама уже была помешана на театре, выслушивала эти бредни только что рот не разинув. Она сидела за партой, хотя была перемена, а Левка нависал над ней тощим длинношеим коршуном.

«Я убью вас обоих!» – едва не заорал Иван, увидев их вместе, хотя до этого ни разу и не задумывался всерьез над своим отношением к Зине. Она просто была в его жизни. И была самой этой жизнью. А иначе и быть не могло.

Подослав кого-то из мальчишек, которые вечно вертелись вокруг него, Иван выманил Левку в коридор и без объяснений двинул ему в челюсть. Ему еще и помогли, хотя справиться с худосочным умником не составило бы труда. Но поучаствовать в победе грубой физической силы над интеллектом хотелось каждому.

Вот тогда-то Зина впервые и пошла наперекор его воле. Иван даже опешил, когда она ворвалась в толпу избивающих Левку и первым делом влепила пощечину Ивану. Ни разу после он не пытался выяснить, почему именно ему, как через много лет Зина не стала выяснять, почему однажды вдруг заело замок в их двери. Может быть, она так же подсознательно угадала, что лучше этого не знать…

Но причину своей теперешней тревоги Иван все же решил выяснить. Приняв Зинин возраст за самое вероятное, он начал обдумывать, как возможный повод для беспокойства, ее недавний бунт во время спектакля, когда Зина самовольно изменила тональность роли на противоположную. Правда, никто не узнал о том, что это не было его решением. Иван даже принял незаслуженную похвалу, физически чувствуя: признаться в том, что Зина и как актриса, и как жена внезапно вышла из-под его контроля, было выше его сил.