Гностики и фарисеи

- Ещё не лучше! Такой я дурак, чтобы скупать разбитые лампы за полцены! Мне, - говорит, - все равно, будете вы удовлетворены или нет. Но поскольку я человек сострадательный, то я готов всё-таки купить у вас вон те занавески и заплатить небольшой штраф за причинённый ущерб.

Которая пожилая, так говорит:

- Нет. Лично я не пойду ни на какие уступки. Пускай он покупает свои занавески, платит за лампу и убирается ко всем чертям. Мне, - говорит, - эти отвлечённые разговоры уже надоели. А если он платить не желает, мы, - говорит, - у него по суду вытребоваем. Либо платите немедля деньги за погром и убытки, либо мы сейчас протокол на вас составим!

Тут мадам Стульчикова, до сих пор хранившая молчание, говорит:

- Я, - говорит, - от таких переживаний ну, прямо слабоумной сейчас сделаюсь. Что это за магазин такой особенный. Сначала, - говорит, - нас впускать не хотели, а теперь выпускать не хотят.

Энергичный Иван Афанасьевич говорит:

- Спокойно, Маруся! Пёс с ними, нехай протокол составляют!

Тогда на передний план выходит мрачный охранник, щёлкает затворами и начинает снимать показания. И вот он снимает показания час или два, а после подает готовый протокол Стульчиковым на подпись. И тут, видавший виды и закаленный на арапах, Иван Афанасьевич читает протокол, и силы оставляют его. Он говорит:

- Я, конечно, подпишу эту бумагу. Но мне, - говорит, - до крайности хотелось бы узнать, об чем в ней написано. Так, - говорит, - просто из любопытства. У вас, наверное, почерк какой-то взбалмошный. Я, наверное, поэтому ничего не пойму. Вы, - говорит, - мне сами прочтите. А я потом подпишу.

Тогда охранник берет свою рукопись и читает:

- Севодня в магазин пришли два Стульчикова. Он и она. Он ейный муж. Они пришли и сказали что нужны занавески. Они каторые Стульчиковы хатели купить занавески. Они каторые на окна вешать каторые от света закрывать. С ними ещё сумка была. Они сумкой махали. Когда махали падошли к вазе каторая лампа но как ваза внизу под абажуром. Они своей сумкой вазу задели каторая лампа и она упала. А как она фарфоровая она упала и разбилася. И её не склеить. А он купить не хател а хател занавески. И деньги не дал. Они гаворят что узко было потому лампа разбилась. А наши гаворят что они виноваты и пущай покупают. И у них был спор. Они деньги не дали и ушли. Протокол составил охранник Сивко.

Тут Иван Афанасьевич пот со лба вытер и говорит:

- Я, - говорит, - под чем угодно подпишусь, лишь бы отсюда поскорее уйти. Я, - говорит, - работаю, что вол, чтоб за свой трудовой рубь покупать разные там товары народного потребления, а не для того, чтоб такие оскорбительные протоколы слушать, которые подрывают мои моральные силы и унижают человеческое достоинство.

И он это так говорит, а сам наскоро подписывает протокол, хватает свою жену, мадам Стульчикову, и выскакивает из магазина, по пути опрокидывая тряпичную пальму. Вслед ему несутся проклятья и брань, но Иван Афанасьевич, наученный горьким опытом, не обращает внимания на всю эту сумятицу.

С тех пор Иван Афанасьевич зарёкся ходить по магазинам и старается сам изготовлять товары народного потребления для себя и своей семьи.

А "текстильщиков" из суда выгнали. Им сказали, что ежели в суде начнут рассматривать дела о разбитых вазах, то судей либо на смех народ поднимет, либо растерзает. Им посоветовали лет через двадцать прийти, когда, может быть, дела об убийствах и ограблениях разгребут.

Но "текстильщики" не захотели так долго ждать. Они лампу склеили и теперь за полцены её продают.

Рассказ с продолжением

«…Рифмы негодные и уху зело вредящие сплел еси.

Иди в огонь вечный, анафема».

А. К. Толстой «Церемониал»

"Эта игра забавляла его. Он срубил на этом бартере так много, что - туши свет. Игра дразнила его, потому что это была жизнь. Его жизнь. И он возбуждался от этой игры. Возбуждался и начинал кипеть, как перегретый тосол. Ещё год назад никто из его тусовки не знал, каким крутым он станет. И не просто крутым, а известным всей богемной Москве..." - так начинался рассказ "Собака крупнее кошки, но мельче телёнка" некоего Леонида Клистера, опубликованный в одном из "толстых" московских журналов.