Год благодати

Прежде чем догорают последние угли костра, мы зажигаем еще несколько фонарей и гуськом заходим в унылую бревенчатую постройку. Никто не говорит этого вслух, но вряд ли кому-то из нас нравится мысль о том, что придется спать здесь вместе со всеми остальными. Нас не пересчитывают и не запирают, как делают это, когда сгоняют в церковь в День невест, но тут куда опаснее, чем в церкви. Ведь во сне мы так беззащитны. С любой из нас может случиться все, что угодно, и никто не расскажет, как она умерла.

Только на двух десятках железных кроватей есть матрасы, остальные же кровати свалены в углу. Причем для половины кроватей матрасов нет вообще. Мне не хочется думать о том, что с ними случилось.

Кирстен ложится на одну из хороших кроватей и вытягивает свои длинные ноги.

Дженна садится через одну кровать от нее.

– Поверить не могу, что нам придется тут спать. – Она морщит нос, глядя на запачканный матрас. – По-моему, на этом матрасе кто-то обмочился.

– Мы здесь только затем, чтобы избавиться от заключенного в нас волшебства. Вот и все. – Кирстен вздыхает. – К тому же, как только умрет кто-то из тех, у кого хороший матрас, ты сможешь взять его себе.

Я пристально смотрю на нее. Как же легко эти слова слетели с ее языка. Как будто смерть – это пустяк и единственное, что имеет значение, – это не как умрет еще одна из нас, а когда.

Оглядываясь по сторонам, я думаю о том, нельзя ли что-то изменить. Быть может, Гертруда права – если я стану делать полезные дела, они начнут мне доверять… и прислушиваться к моим советам.

– Я заметила на краю поляны лавандовый куст, – говорю я, делая вид, что рассматриваю сложенные в углу кровати. – Если смешать лаванду с пищевой содой, мы сможем привести матрасы в божеский вид. Утром устроим здесь помывочную. А еще мы можем сделать кадки для сбора дождевой воды, а также…

– Ничего из этого нам не нужно, – обрывает меня Кирстен.

Дженна устремляет на нее умоляющий взгляд.

– Но ведь у колодезной воды такой странный вкус.

– Мы будем пить воду из колодца, как все девушки до нас, – говорит Кирстен.

– Может, в этом и заключается ее волшебство? – шепчет одна из нас. – Эти ее знания… о растениях и других вещах.

– Никакое это не волшебство, – рявкает Кирстен. – Просто ее отец относился к ней не как к дочери, а как к сыну. – И она, встав с кровати, медленно идет ко мне. – А нет ли у тебя там члена? Может, ты вообще не девушка, а парень? – И Кирстен сует руку мне между ног. Стоит огромного труда сдержаться и стоять неподвижно. – Или тебе нравятся девушки? В этом и заключается твой секрет? – Она шепчет мне в ухо: – Поэтому ты и боялась находиться среди нас?

– Пожалуйста, перестань, – говорит Гертруда.

– А тебе-то что? – волком смотрит на нее Кирстен.

Я содрогаюсь. В округе за такое нахальство вешают. А здесь, где верховодит Кирстен, могут сделать и что-нибудь похуже, намного, намного хуже.

– Хотела бы я знать, в чем твое волшебство, – окрысивается на нее Кирстен. – Наверняка что-нибудь непотребное. – И уставляется на ее покрытые рубцами пальцы. – Что-нибудь такое, на что способна только нечестивица.

Я соглашалась с Гертрудой, что надо вести себя тихо и не перечить Кирстен, но я не согласна стоять и смотреть, как та звереет.

– Оставь ее в покое, – говорю я.

– Ну, вот. Мне было интересно, когда ты наконец подашь голос, Грозная Тирни.

– Да, я такая. Похоже, ты только и умеешь, что давать людям клички.

– Не надо. – Марта дергает меня за рукав. – Ты же видела, что случилось с Лорой… что она может сделать.

– Лора всю дорогу собирала камни и клала их в карманы. Она сама хотела умереть.

Спина Кирстен выпрямляется и деревенеет, словно в нее воткнули железный прут.

– Ты называешь меня лгуньей? После того, как я сжалилась над тобой и вернула сюда твои вещи? Ты что же, утверждаешь, будто мое волшебство – это ложь?

– Нет. – Я сглатываю. – Я этого не говорю. Просто я считаю, что нам нужно притормозить. Все изучить… все подвергнуть сомнению… чем бы это ни казалось на первый взгляд.

– Ты говоришь, какузурпаторша, – замечает Кирстен. – Будь мы сейчас у себя в округе, тебя бы привязали к железному древу и сожгли живьем.

– Но мы не в округе, а здесь, – отвечаю я, заставляя себя смотреть ей в глаза. – И, если мы будем помогать друг другу и вести себя осторожно, возможно, больше никому из нас не придется умереть.

Кирстен смеется, но никто не присоединяется к этому смеху, и тогда она придвигается ко мне так близко, что я чувствую на своем лице ее дыхание.

– Можешь отрицать это сколько угодно, но в глубине души ты все понимаешь. Ты знаешь, что должно произойти. И что я могу с тобой сделать.

В помещении повисает мертвая тишина – такая же, какая воцаряется перед повешением.

Кирстен впивается в меня взглядом. Я стараюсь сохранять спокойствие, держаться так, словно не боюсь, но мое сердце так бухает, что она наверняка его слышит.