Год чудес (рецепты про любовь, печаль и взросление)

На 1 среднюю банку

6 редисок

1 маленькая красная луковица

1 стебель ревеня

1 ст. л. натертого имбиря

4 натертых зубчика чеснока

Сок 2 лаймов

1 ст. л. кунжутного масла

1 ст. л. рисового уксуса

1 ст. л. коричневого сахара

1 ч. л. соли

1 ст. л. рыбного соуса

Нарежьте редис, лук и ревень как можно тоньше. Добавьте имбирь и чеснок и уложите в банку.

Все остальное сбейте и вылейте в овощи (и фрукты). Поставьте в холодильник как минимум на 2 часа и съешьте за 3 дня.

Хлеб из сушилки

По-моему, в мире много волшебного, включая меня саму: я раскладываю таро и загадываю желания, считаю себя проклятой и проклинающей, благословенной и благословляющей. В глубине души я уверена, что что-то происходит из-за того, что я хочу этого слишком сильно или недостаточно сильно, что от зла можно защититься множеством способов, как общепринятых, так и не особо. Я почтительно приветствую сорок, ношу камушки с отверстием, верю в жертвоприношения, а еще я верю в хлеб – древнее волшебство, одно из древнейших, стоящее сразу после крови.

И я особенно верю в магию хлеба, потому что не могу понять, как это получается. Смешайте муку и воду, добавьте закваску или дрожжи и соль – и забудьте. Забудьте на вечер, на ночь, на день. Сформуйте, надрежьте, пеките. Преображение, абракадабра! Вуаля! Хлеб как из пекарни. Пышный мякиш, хрустящая корочка – хороший многоцелевой батон.

Для меня выпечка хлеба – это обычно задача на выходные, мероприятие, если хотите… Но не этого хлеба. Этот мне по сердцу: руки чистые, месить не требуется. Он спит, пока я сплю, как спокойный младенец. И, как и младенец, этот хлеб теплый и тяжелый, когда берешь его на руки завернутым в ткань, – живой и невероятный, крепкий и нежный, цельный… самая волшебная вещь на свете.

Я думаю – с этим хлебом – о том времени, пока мир еще не схлопнулся.

В том воспоминании я держу крестника на руках, он прижимается щекой к моей щеке. Я ему нравлюсь, этому малышу; от него пахнет молоком, дрожжами и важностью. У него такие пухленькие ножки, что, поддавшись порыву, я целую его коленки. Его старшая сестра плюхает мне на колени книжку («Читай, мисс Элла!»), а самая старшая из сестер, наша Нора, смотрит на меня так, словно я могу потеряться для нее под этой кучей младенцев, и говорит, с идеальной и выверенной болью, за которую я люблю ее еще сильнее:

– Мисс Элла, а ты иногда грустишь из-за того, что твой парень умер?

Это «иногда» меня убивает: такое небрежное, такое выверенное. Она всегда называла меня «мисс Элла», хотя, кажется, это постепенно уходит по мере того, как она становится старше.

– Мисс Элла, а ты иногда грустишь из-за того, что твой парень умер? Потому что мне грустно, что он умер.

Она любила Джима, но была такой маленькой, пока он был жив, что, наверное, он тоже уходит из ее памяти. Ее брат и сестра вообще его не видели. Праздник с «Сильваниен фэмили» незадолго до того, как он стал слишком болен, чтобы думать о таком, а до этого, наверное, пара слишком больших красных ботинок и фото с двуруким крокодилом, ползущим по полу квартиры на Бэннер-стрит. Он был слишком высоким, чтобы ложиться на пол, но всегда ложился на пол, чтобы изобразить крокодила. Интересно, помнит ли она. Интересно: она захотела, чтобы я ее выслушала, и догадалась, что говорить о горе – значит привлечь внимание. И еще интересно, до чего это похоже на него: мило, хитро и открыто. Надеюсь, Нора его помнит – надеюсь, что какая-то его частица сохранится. Может, и да, а может, и нет, но я все равно надеюсь.

– А ты по нему скучаешь? – спрашиваю я.

– Читай! – требует ее сестра.

Я читаю первые две страницы «Дочурки Груффало», которую знаю наизусть.

– Угу, – говорит Нора. – А ты грустишь?

– Иногда грущу, – отвечаю я ей. – Иногда грущу, и грустить нормально, но мне больше нравится радоваться.

Пока был жив Джим, я не пекла хлеб – практически никогда, так что сейчас выпечка хлеба – это изменение, как изменилась и я сама. Я стала той, кто печет хлеб, и той, кто пережила потерю, и той, кто радуется.

– А… – говорит Нора.

– Хочешь поговорить о нем? – спрашиваю я у нее между строчками «Дочурки Груффало». Малыш играет с моими волосами.

– Нет, – говорит она. – Но я хотела тебе сказать, что если захочешь завести нового парня, то надо подождать, пока не будешь готова, и тогда все будет нормально.

– А с чего ты об этом подумала?

– Не знаю, – отвечает она.

И я говорю ей, что пока не планирую заводить нового парня. А потом мы идем заниматься другими вещами: пьем малиново-синий слаш, едим тосты с сыром и ветчиной, говорим о писательстве, говорим о любви, а потом наступает конец света, а потом уже сейчас.