Год длиною в жизнь

Прочитав с пятого на десятое дурацкие стишки, Александра Константиновна испугалась так, как давно уже не пугалась. Сожгла бумажку в печи и долго проветривала квартиру, всю выстудила (дело было зимой), пока не перестало пахнуть горелой бумагой. Хотя кто нюхать-то пришел бы? Но она отлично помнила обыск, который учинили после ареста Шурки. В самом деле: ворошили тогда угли в печке и нюхали, не пахнет ли горелой бумагой. С них станется… Песик-братик Шурка уже давно там, где его никакой чекист-кагэбист не достанет, а дороже внука Георгия у Александры Константиновны сейчас никого на свете не было, при одной мысли, что он мог вляпаться в подсудное дело, кровь леденела. В не столь давние времена и не за такое к стенке ставили!

И что с того, что в стишках издевались над властью свергнутой, а не действующей? Мало ли что в жизни бывает, все еще может перевернуться. А если даже и нет, любая власть подозрительно относится к тем, кто над нею, свергнутой или действующей, издевается. Дело человека – тихо сидеть или смирно стоять и с благодарностью принимать всякое деяние правительства. А коли ты огрызаешься на правительство (плохое или хорошее – безразлично), ты человек ненадежный, даже, можно сказать, опасный. И тебя за это могут запросто, так, на всякий случай, взять да и упечь… куда Макар телят не гонял. А не гонял он их, к примеру, в Темниковский лагерь или в Пезмолаг. Памятные места для Александры Константиновны Аксаковой!

О найденных стишках она, конечно, ни звуком, ни полузвуком не обмолвилась. Подглядела в щелочку, как Георгий, разыскивая пропажу, лазил под стол, потом под кровать, все бумажки перетряхнул и долго стоял посреди комнаты с озадаченной физиономией, но сама ходила с видом: «ничего-не-знаю!» Ну а внук, конечно, не осмелился спросить, мол, бабуль, не зачитала ли ты у меня листок с такими… э-э… пакостными стишатами? Не спросил ничего, нет. Зато на другой день Александра Константиновна зашла к Георгию в комнату – он готовился к сессии, читал с сонным видом «Научный коммунизм», – и сказала как ни в чем не бывало:

– Смотри, что я нашла!

Сказала – и положила перед внуком тоненький сборник «Приложений к собранию сочинений Пушкина», залежавшийся среди старых книг Константина Анатольевича Русанова.

Книжечка была издана в 1903 году и напечатана в самом ограниченном количестве экземпляров. Поэма «Царь Никита и сорок его дочерей» составляла его содержание. Сашенька, помнится, с задушевной подружкой Варей Савельевой прочли поэму, когда обеим было по пятнадцати годков (возраст, когда телесные тайны манят неудержимо!), и мало чего поняли – в поэме все состояло в намеках и недомолвках: чего-то у царевен не было, какие-то птицы слетелись на то, что им показал гонец… Эзопов язык, слишком уж Эзопов! Потом, пожив, а главное, побыв в Пезмолаге и много, ох, много чего нам навидавшись, превратившись из Саши в Александру Константиновну, она разобрала, что к чему. Однако самое сильное впечатление на нее произвели не скабрезные намеки, а вот какое четверостишие – написанное, как и поэма, в 1822 году, но, такое ощущение, актуальное в России во все времена:

Как узнал о том народ —
Всякий тут разинул рот,
Ахал, охал, дивовался,
А иной, хоть и смеялся,
Да тихонько, чтобы в путь
До Нерчинска не махнуть.

Очень не хотелось Александре Константиновне, чтобы любимому, обожаемому ее Игорьку – нет, Георгию, конечно, Георгию! – выпало когда-нибудь в путь до Нерчинска махнуть. А оттого она и подсунула ему скоромное пушкинское чтиво в надежде, что он – мальчик уже большой, и если даже ушки у него покраснеют, он все равно сумеет отделить зерна от плевел.

У Георгия во время чтения краснели не только уши, но и щеки, и шея, видная в вороте рубашки, однако это было единственным признаком его растерянности. Он стойко держал хорошую мину при плохой игре, по терниям сюжета проскочил, не дрогнув, пожал плечами, а потом вернулся к той самой строфе, загодя отмеченной бабушкой карандашиком: «Как узнал о том народ…»

– Понятно… – протянул внучек, не глядя на Александру Константиновну. – А я и не знал, что это Пушкин… – Зыркнул черными глазищами вверх-вниз, прикусил губу, пробурчал опять: – Понятно…

Больше не было о сем сказано ни слова, однако никаких опасных бумажек Александре Константиновне у Георгия больше не попадалось (что вовсе не означало, конечно, что их не было!). Да она, впрочем, лишена была сыскного азарта и надеялась на разум парня. А по ее мнению, разум у парня имелся.