Год длиною в жизнь

– Сеть, пошлости сеть… – задумчиво проговорила Инна Яковлевна. – Набросить, скрутить, раздеть… Свалить, навалиться, взять… Душу и тело смять…

Всеволод Юрьевич понял: камешек в его огород. То, что он говорит, кажется Инне сущей пошлостью. Сама хороша! А процитировала строчки, единственные из своих стихов, которые хоть кто-то, в том числе и сама поэтесса, способен вспомнить. С его языка уже готова была сорваться колкость на эту тему, но Всеволод Юрьевич примолк. Да ладно, чем бы дитя ни тешилось… Пускай Инна тешится и стихами этими, и новой ролью: доброй бабушки-подружки при юной невесте. Тешит ее и двусмысленность ситуации, а еще – необходимость соблюдать при венчании законы конспирации, которые она столько лет ловко соблюдала. Война, а тут свадьба… Как же странно все сходится в жизни, как все близко – жизнь и смерть, любовь и ненависть…

Сазонов прекратил свое сомнительное философствование: они с Инной уже подошли к собору Нотр-Дам де Лоретт и остановились около высокого крыльца, неприметно (вполне профессионально) озираясь. Улица почти пуста. Очень удачно выбрано время и место! Кому придет в голову, что почти в центре Парижа в разгар дня будет свершаться тайное венчание?

Слежки нет, подумал Всеволод Юрьевич. Хотя кому за ними следить-то? Рука Москвы в оккупированный Париж никак не дотянется. Вот разве что рука Ле Буа… Но ни возмущенной Татьяны, ни ее верного Алекса не видно. Путь свободен!

Сазоновы поднялись на крыльцо и вошли в храм. Солнце, вовсю сиявшее на улице, не в силах было просочиться сквозь темные, синие с красным, витражи, и кругом царил полумрак. Пахло ладаном. «Религия – опиум для народа» – вспомнил Сазонов лозунг своей боевой революционной юности и с удовольствием потянул ноздрями сладковатый, чуточку дурманный дух. А что, пахнет опиум очень приятно!

Всеволод Юрьевич не сразу спохватился, что надо снять шляпу, а Инна Яковлевна вдруг совершенно растерялась и принялась озираться с недоуменным выражением. Она, кажется, первый раз была в католическом храме – за пару десятков лет жизни в Париже! Впрочем, Инну Яковлевну не влекло ни в православную церковь, ни в синагогу. Поэтому она не знала, как себя нужно вести. Да и Сазонов не мог тут оказать ей никакой подмоги.

Следуя примеру какого-то молодого человека, они смочили кончики пальцев в мраморной раковине со святой водой и быстро начертили у лиц некие странные знаки, напоминающие не то крест, не то замысловатую кривулю. Воровато озираясь и чувствуя себя совершенно неловко, пошли мимо рядов деревянных стульев, косясь на мраморные статуи и картины, стоящие и висевшие почему-то в самых темных углах, на треножники для зажженных свечей… свечи были не длинные (Сазоновы смутно помнили, что в православных храмах свечи именно длинные, отдававшие желтизной), а коротенькие, в дюйм высотой, толстые, неестественно белого цвета. Огоньки в потоках сквозняка трепетали над ними, словно мотылечки, способные жить только в темноте и витать только над этими слепо-белыми «цветами».

Инне Яковлевне при взгляде на свечи сделалось вдруг до того тревожно, что даже озноб ее пробрал. Она покрепче вцепилась в локоть мужа правой рукой, а левой снова начертила перед лицом тот же странный и, очень может быть, магический, охраняющий знак – начертила пусть неумело, но истово. В ту же минуту из-за колонны появилась высокая, тонкая фигурка, окутанная белым облачком, и Инна Яковлевна, отцепившись от Сазонова, воскликнула восхищенным шепотом:

– Риточка! Девочка моя! Боже… какое платье!

Платье и в самом деле было красоты неописуемой, им могли бы восхититься даже парижанки с их врожденным умением из любой тряпки сделать бальный туалет, а главное, носить его так, чтобы все видели именно бальный туалет, а не тряпку. Однако о тряпке тут и речи идти не могло. Мадам Салю постаралась! В старом шифоне словно бы воскресли все мечты Эвелины, которая когда-то бросила в России семью, чтобы соединиться с любимым человеком… Если бы платье могло философствовать, оно непременно порассуждало бы на эту тему: ведь Рита тоже пошла против семьи, чтобы соединиться со своим возлюбленным! – но, на счастье, шифон по природе своей молчалив.

– Вам нравится? – Рита крутнулась на одной ноге. – Мне тоже.

– Вы самая красивая невеста, мадемуазель, которую я только видел в жизни, – прищурясь, мягко сказал Сазонов. Чуть ли не впервые в жизни правду сказал, надо же, а?!

А потом они с Инной Яковлевной пошли было вслед за Ритой в глубь храма, за колонны, как вдруг простучали по древним каменным плитам торопливые шаги, и высокий, очень худой молодой человек (тот самый, что омочил пальцы в чаше со святой водой) преградил им дорогу с восклицанием:

– Лора! Какая вы красавица!

– Огюст! – воскликнула Рита, и стиснула руки у горла, и замерла, и платье затрепетало на сквозняке, словно белый огонечек свечи.