Год Иова

Бывало, дабы поднять себе настроение, отец вызывал агентов из антикварных магазинов, чтобы тс восхитились часами и оценили их стоимость. Ведь продавать часы у него и в мыслях не было. Просто он наслаждался, прокручивая в голове огромные суммы, которые называли агенты. Когда те уходили ни с чем, он стоял, бывало, перед часами, хихикая и раскачивая головой от умиления. «Ты представляешь?» — говорил он Джуиту. «Старинная, дорогая вещь», — отвечал Джуит. Он произносил это лишь потому, что отец потом стискивал его юные плечи или взлохмачивал ему волосы. Отца он любил, но так и не научился любить часы.

Пара раздвижных дверей из золотистого дуба отделяют гостиную от столовой. В бытность его родителей эти двери редко держали закрытыми. А сейчас они приоткрыты всего на несколько дюймов. Из-за дверей доносится деревянное постукивание, и это означает, что она ткёт, перекидывая туда-сюда челнок и нажимая на продолговатые педали то здоровой, то кривой ногой. Из-за того, что больная нога короче здоровой, ей приходится кособочиться на скамье всякий раз, как она использует эту ногу. Её движения могли бы испугать с непривычки. Как будто кто-то стоит спереди и впивается в неё острыми зубами.

Возможно ли, что она умирает? Он раздвигает двери и стоит, с досадой и восхищением наблюдая за ней.

У неё очень хорошо получается ткать. Ему тоже хотелось бы владеть каким-нибудь простым ремеслом. Это его давняя мечта, с которой он никак не может расстаться. И не имеет значения, что это недостижимо, и с каждым прожитым годом становится всё более недостижимым. Работа у неё спорится быстро, но с виду неспешно. Она использует шерсть тех овец, коз и лам, с которых эту шерсть состригли. Эта шерсть натуральных цветов — коричневая, соломенная, серая, чёрная и маренго. Пряжа, изготовленная для неё индианками из Аризоны, куда она отправляет свою шерсть, груба, толста и комковата. Она прославилась гобеленами, которые выполняет из этой шерсти. Её гобелены — неважно, что сама она называет их пледами — украшают стены постоянных коллекций в больших музеях.

— Тебе, наверное, надо полежать, — говорит он.

— Я ещё не умерла, — отвечает она, но ткать прекращает, поворачивается на скамейке и улыбается ему.

Больной ногой она задевает за перекладину под сиденьем. Его не удивило то, что она в линялой домашней одежде. Слишком долго он прожил с ней, чтобы этому удивляться. Однако последний раз они виделись, когда ещё был жив Ламберт — неужели с тех пор прошло целых семь лет? — и её затрапезный вид производит на него впечатление как бы заново: быть может от того, что он так много времени проводит с людьми, единственное достоинство которых в том, что они отлично выглядят. А у неё — мордочка мопса и маленький росток, а глядя на её рот можно подумать, что её зубы специально собрались в кучу, чтобы вырваться наружу. Она носит очки — не такие толстые, как те, что до самого конца носил бедный Ламберт в робкой надежде ещё на чуть-чуть отсрочить полную слепоту. С тех пор, как умерла их мать, Сьюзен стрижёт волосы коротко. Она почти вся седая, хоть ей всего шестьдесят два. Ему кажется трогательным, что у неё на макушке начала проглядывать лысинка. Она, словно прочитав, его мысли говорит:

— А ты красив, как всегда. Высок, строен и подтянут. Оливер Прекрасный.

— Твои глаза тебя подводят, — возражает он. — Я стар, Сьюзан.

— Ну, тогда, значит, элегантен, — говорит она. — Так лучше?

— Меня испугал твой звонок.

Он проходит к станку и встаёт, печально глядя на неё сверху вниз. Станок большой, высокий — они занимает почти всю комнату. Раньше здесь стоял круглый стол из золотистого дуба, вокруг которого были расставлены жесткие, неудобные стулья из такого же дуба. Над столом на цепи висел светильник с плафоном из радужного стекла. Светильника тоже нет, но в широком окне за спиной Сьюзан вверху сохранились вставки из того же стекла. Вдоль стен, отделанных панелями, громоздятся картонные коробки, нервно поставленные одна на другую. Коробки распирает от мотков пряжи и сложенных в несколько раз тканых изделий. Высоко на стенах с подставок для тарелок, где уже не осталось ни одной, спускаются работы, выполненные техникой макраме. Их она иногда вплетает в свои большие панно, создавая тем самым своеобразные колючие барельефы.

Он спрашивает.

— Как ты себя чувствуешь? Что сказал доктор?

— Чувствую я себя прекрасно, — весело отвечает она. — Именно поэтому я и пошла к врачу. Разве к врачу ходят по какой-то иной причине?

Она вдруг спохватывается и прикасается к его руке.

— Ты же не идиот, правда, Оливер? Ты просто говоришь порой так, словно ты идиот, верно? Прикидываешься. Конечно же.

Она отворачивается и проворно перекидывает видавший виды челнок между нитями основы — один раз, два, три, четыре раза. Ножные педали стучат о перекладины под станком, её приземистая фигура всякий раз дёргается. Кажется, что от боли, но на самом деле нет.

— Ты ведь актёр. А у актёров вся жизнь — это кем-то прикидываться. Так, кажется, про вас говорят?