Год Иова

Он ест за кухонным столом, который оттёр губкой от многолетних шлепков пищи. Теперь его белая эмалированная поверхность так и сияет, несмотря на почтенный возраст.

— Я могу для этого кого-нибудь нанять. Только всё откладываю, — она смотрит на него серьёзным взглядом, — ты не должен думать, что эта халатность из-за моего отчаяния. — Как тебе омлет? — спрашивает он.

— Объедение, — отвечает она, хотя сама отщипнула всего несколько кусочков, да и то лишь за тем, чтобы сделать ему приятное. — Лёгкий, как воздух. Очень вкусный. Тебе надо открыть ресторан.

— Раньше надо было, — говорит он. — Сейчас уже поздно менять карьеру. Карьера! — смеётся он сам себе. — Подходящее словечко, правда?

— Ты прожил жизнь, — возражает она, — занимаясь любимым делом. И я тоже. Очень немногие могут этим похвастаться. Мы были счастливы.

Он кивает на её тарелку.

— Ешь, — говорит он и, глядя на сестру, тревожно добавляет — Ты села за станок только за тем, чтобы показать мне, как ты хорошо себя чувствуешь. Чтобы я счёл твой телефонный звонок преувеличением. Но стоило мне выйти за дверь, как ты сразу же легла. Ты не рассчитывала, что я застану тебя в таком состоянии. Надеялась, что к моему приходу опять будешь ткать с бодрым видом, не отрицай.

— Я быстро устаю, — говорит она. — Но посплю часок и опять берусь за работу. Это вопрос скорости, только и всего.

Она кладёт вилку на стол и умоляюще смотрит на него.

— Извини. Больше не могу. Ты не виноват. У меня желудок ссохся. Знаешь, так бывает, когда его перестаёшь чем-нибудь набивать. Всё было очень вкусно, правда.

Он улыбается.

— Я рад, — говорит он.

— Положи в пакет и спрячь в холодильник, — просит она. — А я разогрею на ужин.

— На ужин я приготовлю «Альфредо». — Он встаёт и собирает тарелки. — Для желудка это самая лёгкая пища. Макароны в масле со сливками и пармезаном.

— Я не хочу, чтобы ты мне прислуживал.

— Не говори глупости.

Он аккуратно опорожняет свою и сё тарелки в новый белый пластиковый пакет для отходов. Мост посуду, ножи, вилки, вытирает их и кладёт в буфет. Ещё стаканы — она согласилась попробовать белого вина. Он говорит:

— Ты же знаешь, из меня могла получиться счастливая хозяюшка.

Она резко возражает:

— Это не так. Это всё Рита Лопес. Ненавижу, когда ты так говоришь.

— Прости, — спохватывается он. — Раньше тебя это забавляло.

— Маленький мальчик в мамином платье — это одно, — начинает она.

А что другое — так и недоговаривает. Поднимается из-за стола. Неловко. Стол накреняется и со стуком опускается на место.

— Тогда я не знала, в чём туг дело.

Её резкость путает его. Это ново, и это старо. Это началось лет сорок тому назад. И не притупилось в пору, когда он был с Ритой: Рита шокировала Сьюзан. Это неумолимо продолжалось, пока Сьюзан не вышла за Ламберта, после чего она стала присылать Джуиту открытки ко дню рождения, на Рождество, и даже звонить время от времени по телефону. А с появлением Билла она заставила себя справляться и о нём — холодновато, но регулярно, величая его мистером Хэйкоком. Потом умер Ламберт, Джуит был на съёмках в Испании, поэтому не мог приехать на похороны, и Сьюзан затаила молчаливую обиду.

Он опускает свежий, с корочкой, батон в продолговатый хрустящий белый пакет, на котором красными буквами написано «Пфеффер», и плотно загибает края. Он не будет класть его сейчас в хлебницу. Хлебницу он пока не исследовал, но нетрудно догадаться, что там можно найти. Он кладет упакованный батон на столик у мойки. Быть может, близость смерти вновь заставила сё почувствовать горечь. У неё было время поразмышлять, каждый день, долгими часами сидя за ткацким станком, когда заняты только руки и ноги и не с кем поговорить. Поняли ли она, что уже не осталось ни времени, ни возможности что-либо изменить, повернуть прошлое вспять? Пока живём, все мы, вопреки здравому смыслу, хватаемся за надежду, что каким-то образом это всё же возможно.

Разве не могла в ней пробудиться прежняя горечь, когда она столкнулась с окончательной безысходностью? Ламберта нет. Разве не могла она вновь вспомнить об Унгаре, о том, как много лет тому назад она потеряла Унгара, — и снова, теперь уже в восьмидесятом, винить Джуита, как она обвинила его в тридцать девятом? Быть может, в конце концов, ему не столь уж плохо добывать себе свой трудный хлеб так, как он это делает. Нет времени подумать — во всяком случае, когда есть работа. К счастью для него актерская профессия не требует большого ума, иначе бы он давно уже жил впроголодь. Но она требует внимания и общения со множеством людей. А поскольку у него хорошая память, даже лучше, чем у Сьюзан, для него это был удачный выбор. Сейчас он сердит на себя за то, что вызвал у неё неприятные воспоминания…