Год колючей проволоки

И тут Барзай, сын курдского народа, который предал Раиса целиком и полностью, — этот Барзай вдруг встал в полный рост и шагнул к танку, размахиваясь. Американские солдаты, пораженные тем, что неизвестный человек оказался в нескольких шагах от них, не зная, что предпринять, промедлили — этого хватило. Барзай размахнулся — и маленькое яблочко осколочной гранаты полетело по простой, убийственной траектории, проскользнуло мимо солдата-танкиста, даже не попытавшегося его поймать или отбить — и с ювелирной точностью угодило в люк…

Взрыв был не слышен — только американцы опомнились, вскинули автоматы — и Барзай упал, он нашел в себе силы простоять несколько секунд под градом пуль, рвущих на куски его тело. А потом и они рухнули на землю под градом пуль федаинов, и наствольная граната, пущенная с одного из автоматов, врезалась в уже разворачивающий ствол «Хаммер»… Аббас видел пулеметчика у пулемета на «Хаммере», видел его удивленные мальчишеские глаза, как будто он сидел за компьютером и играл в компьютерную игру и вот только здесь и сейчас понял, что это совсем не игра, и его прямо сейчас будут убивать. А потом граната врезалась в борт «Хаммера», и полыхнуло, и сник раненый пулеметчик, а бронемашина, чуть сдав назад, развернула в их сторону ствол — загрохотала отбойным молотком скорострельная пушка, а вторя ей, зачастил пулемет. Но они стреляли и стреляли со злобой и остервенением, они всаживали пулю за пулей в американскую бронеколонну, а прикрытый броней американский водитель БМП просто стрелял и стрелял, даже не сообразив, что если он выйдет из колонны и просто пойдет на них — то он раздавит их гусеницами, а у федаинов будет нечем ему ответить, потому что на них на всех — ни одного гранатомета. Но он не додумался до такого — вместо этого он просто стрелял, и тропические заросли, питаемые водой из многочисленных каналов Самарры, снаряд за снарядом принимали яростный огонь его пушки.

С противоположной стороны дороги в канаве занимали позиции уцелевшие американские солдаты, куда-то частыми, длинными очередями глушил пулемет. Но техника мешала им обстреливать федаинов, а федаинам — техника: обездвиженный танк, горящий «Хаммер» и стреляющая непонятно куда БМП — мешала достать оставшихся в живых американцев.

Схватив рюкзак со взрывчаткой, Аббас метнулся напрямую к американской бронемашине, прижался к проклепанной, прогретой солнцем броне — машина дрожала, словно предчувствуя судьбу. Согнувшись, он сделал шаг вперед… в этот момент в канаве, там, где были его братья, оглушительно бухнула граната… догадались! Он продвинулся вперед, забросил тяжелый рюкзак под гусеницы и только тогда, когда забросил, — увидел испуганные глаза американского морского пехотинца, возрастом не старше его, и направленный на него ствол американского автомата. А потом шайтан, спрятанный в заброшенном под гусеницы бронемашины бени аль-кальб рюкзаке, вырвался на свет в ослепительной вспышке взрыва — и больше он уже ничего не помнил…

Первым, что он увидел, когда пришел в себя, был свет. Ослепительно яркий — но в то же время от него странным образом не болели глаза. Он лежал на спине, а этот свет лился на него сверху, окутывая прозрачным ярким коконом и даря блаженство и покой. Он бы лежал так всю жизнь, но свет внезапно ушел, превратившись в желтый, засиженный мухами потолок. Он лежал на спине и смотрел в потолок, изучая каждую его трещинку, и у него возникало такое ощущение, что где-то он уже видел эту карту неведомого мира. Потом вдруг он услышал шаги рядом с собой, и над ним возникло лицо, бородатое и до боли знакомое. Лицо было испещрено морщинами, а от левого глаза на полщеки шел шрам.

— Субхана-Ллаху, он открыл глаза!

И все снова пропало в спасительной черни беспамятства.

Примерно через месяц Аббас в первый раз встал на ноги — неуверенно, чувствуя боль от каждого движения — но встал. Сделал шаг. Потом еще один.

Он был дома. Рядом были его мать, отец и брат. Сестры не было.

Выбор свой к тому времени он уже сделал.

Примерно через неделю после того, как он пришел в себя, отец привел в дом муллу. Этот мулла пришел в суннитское поселение совсем недавно, он пришел издалека, и раньше его здесь никто и никогда не видел.

Мулла был высоким, худым, с длинной темной, наполовину седой бородой и жесткими, черными, как речные голыши, глазами. Сопровождаемый отцом он встал на пороге комнаты, где лежал Аббас, и, как подобает правоверному, семь раз громко сказал:

— Асґалю-Ллаха-ль-ґАзыма, Раба-ль-ґарши-ль-ґазыми, ан йашфийа-кя.[71]

— Аль-хамду ли Лляхи! — ответил на это отец. — Ля Иллахи Илля Ллаху Мохаммед Расуль Аллах![72]

Аббас в это время полусидел, опираясь на подушки, и мать сидела рядом и кормила его супом с ложечки. Твердую пищу он принимать пока не мог.

Увидев отца и муллу, мать немедленно поднялась, вытерла Аббасу лицо и вышла, опустив глаза, — женщина не имела права присутствовать при мужском разговоре, даже если это мать.