Год кометы

Эти чудесные предметы были — с поправкой на время и быт — эквивалентом фамильных драгоценностей, по отношению к которым каждое поколение рода есть нечто преходящее. Оплаченные кровью, ранней смертью деда Трофима, они и создавали собственно семью, сообщество людей, допущенных есть суп из немецкого фарфора, любоваться покрывалами и ценить механическую ладность, гармоничную слаженность швейной машинки «Зингер».

Покрывала припахивали цитрусом — бабушка Мара собирала кожуру от мандаринов или апельсинов, чтобы посыпать их сушеными корками от моли; за машинкой ухаживал мастер, приходивший раз в год с миниатюрным инструментом, похожим на орудия зубного врача, и тонкошеей щегольской масленкой; по днищу тарелок не позволялось слишком усердно скрести ложкой, чтобы не оцарапать эмали.

Сервиз завораживал изощренностью ума его создателя; пять видов тарелок, три вида чашек и три вида блюдец, супница, салатницы, кувшинчик для сливок и еще множество других — с широким и узким горлом, с тонким носиком, похожим на грачиный клюв; горшочки, бадейки, вазочки, — никто не знал, как они по-настоящему называются, для каких яств предназначены; никто не мог представить себе жизнь, в которой существует столько провизии, столько съедобных веществ, что для них требуются все эти формы и объемы.

«Наверное, это для варенья», — говорила бабушка Мара, и все осторожно клали варенье в тонкую розетку, но никто не был уверен, что розетка — именно для варенья, и казалось, что оставшаяся в буфете посуда сервиза смотрит на нас с аристократическим неодобрением.

Сервиз был рассчитан на двадцать персон, и я все размышлял: зачем так много? Неужели бывают семьи, где столько близких родственников? На некоторое время я успокоил себя догадкой, что сервиз сделан с запасом на случай, если какая-то вещь будет разбита. Но потом однажды перехватил взгляд бабушки Мары, расставлявшей по столу посуду, взгляд, перебежавший с горки ненужных тарелок на фотографию деда Трофима. И понял, понял, что дед Трофим вез этот сервиз из Германии как надежду, что он соберет, окликнет всю большую довоенную семью, всю родню. Может быть, дед даже представлял, как они сядут за стол; разъединенные войной, сойдутся вновь, будут передавать друг другу хлеб, подкладывать еды, подливать водки, и через эти жесты, через перекрестья рук и прикосновения пальцев возродится, обновится общее родство; немецкий сервиз перестанет быть специфически немецким, когда над ним преломят хлеб и поднимут рюмки победители.

Взгляд бабушки Мары словно различал то, чего не различал я — пустоты, отсутствия. Я осознал, что для меня четыре человека за столом — норма, максимум, а для бабушки Мары — остатки, малая часть чего-то большего. Она выставляла сервиз, чтобы помнить, чтобы подсчитывать все не «явившиеся» на стол тарелки и чашки, все не налитые половники супа.

Перед моим мысленным взором возникла стена фотографий в комнате бабушки Тани; и я на мгновение пожалел обеих бабушек, непримиримых — и столь похожих в своем одиночестве.

МЕЖДУ БАБУШЕК

Моих бабушек и просто, и сложно сравнивать; они были настолько разными, что в них включилось самоопределение через отрицание — я не есть она, — со временем сцепляющее двух людей так, что один уже не способен жить без другого.

Можно сказать, что наша семья была результатом исторического мезальянса; обе бабушки родились до революции, одна была дворянкой из старинного рода, другая — крестьянкой из недавних крепостных, и вряд ли бы у них оказался общий внук, если бы не 1917-й год, Гражданская война и установление советской власти.

Для крестьянской бабушки Мары все, начиная с 1917-го, была ее история, ее время. А бабушка Таня жила, наверное, не осознавая этого полностью, во времени ей чуждом; оно лишь отодвигало дальше и дальше ее прирожденную эпоху. Две женщины не могли сойтись; время текло для них с разными знаками. Их конфликт мог только нарастать; бабушка Мара как сторона исторически победившая требовала безоговорочной капитуляции, сущностного перерождения, а бабушка Таня, приняв новую жизнь, внутри себя не отрекалась от «неблаговидного» прошлого.

Разумеется, в детстве я не знал, что бабушка Таня — дворянка, не знал, что семья делится по временному признаку на «нынешних» и «бывших»; что семья есть, по сути, не что-то конечное, а длящаяся попытка найти общий язык, ужиться, реализованная уже и в детях, и во внуке, то есть во мне; что я есть, условно говоря, нечто экспериментальное, плод попытки, дитя двух времен.

Примечательно, что бабушка Мара, беспартийная коммунистка, должна была бы благоговеть перед беспартийной бабушкой Таней, редактором Политиздата, человеком, впущенным в идеологическую святая святых. Но бабушка Мара, кажется, не верила не только бабушке Тане, зная ее сомнительное социальное происхождение, но и самому Политиздату, самому жанру идеологической речи.